Генри Джеймс - Урок мастера
- А как по-вашему, дома у себя он несчастлив?
- Дома?
- Я имею в виду отношения с женой. Когда он начинает говорить о ней, в словах его прорываются какие-то интригующие намеки.
- Со мной он не говорит о ней, - сказала Мэриан Фэнкорт, глядя на него своими ясными глазами. - Да это и было бы не очень хорошо с его стороны, не правда ли? - сдержанно спросила она.
- Да, не очень; поэтому я даже рад, что он не говорит о ней с вами. Начни он расхваливать ее, вам бы это скоро наскучило, а говорить что-то другое он не вправе. И все же с вами он более откровенен, чем со мной.
- Да, но _вас_ он уважает! - с завистью воскликнула девушка.
Гостя ее слова эти поразили. На мгновение он умолк, а потом разразился смехом.
- А вас он разве не уважает?
- Ну конечно же, только совсем иначе. Он относится с уважением к тому, что вы написали, - он сам говорил мне об этом на днях.
- Это было тогда, когда вы отправились разглядывать человеческие типы?
- Мы их насчитали так много... если бы вы знали, какой он наблюдательный! Он столько всего говорил о вашей книге. Он утверждает, что это событие в литературе.
- Событие! О, до чего же он великодушен, - сказал Пол, развеселившись.
- Он был так неподражаемо остроумен, он говорил столько всего забавного, так меня смешил, когда мы гуляли. Он все подмечает; у него наготове столько сравнений, причем все они поразительно точны. Как говорится, c'est d'un trouve [здесь: это настоящие открытия (фр.)].
- Да, с его дарованием он мог бы создать поистине великие произведения.
- А вы разве не находите, что он их уже создал?
Молодой человек задумался.
- Отчасти да, конечно, и часть эта уже огромна. Но он мог бы стать одним из величайших писателей! Только давайте не будем посвящать этот час оценкам. Даже такие, как они есть, книги его - это золотые россыпи.
В этом Мэриан Фэнкорт горячо его поддержала, и целых полчаса они проговорили о главных творениях мастера. Она их хорошо знала - может быть, даже лучше, чем ее гость, которого поразили ее уменье критически мыслить, какая-то особая широта и смелость во взглядах. Она говорила вещи, которые ошеломляли его и которые, по всей видимости, шли из глубин ее души; это не были подхваченные где-нибудь ходячие фразы, слишком убедителен был весь строй того, что она хотела сказать. Сент-Джордж был, конечно, прав, говоря, что она личность незаурядная, что она не боится изливать свои чувства, что она забывает, что ей следует быть гордой. Вдруг ее словно осенило, и она сказала:
- Да, вспомнила, как-то раз он мне говорил о миссис Сент-Джордж. Он сказал a propos [по поводу (фр.)] не знаю уже чего, что ей нет дела до совершенства.
- Для жены писателя это ужасное преступление, - сказал Пол Оверт.
- Ах она бедная, - вздохнула молодая девушка, поддаваясь нахлынувшему на нее потоку раздумий, иные из которых действовали умиротворяюще. Но потом тут же воскликнула: - Совершенство, совершенство - только как же его достичь! Я бы хотела.
- Каждый может его достичь своим путем, - ответил Пол Оверт.
- _Каждый_, но не каждая. У женщин здесь столько стеснений, столько преград! Но ведь это же своего рода бесчестье, если вы _что-то делаете_ и не можете его достичь, не правда ли? - продолжала мисс Фэнкорт, перескакивая с одного ряда мыслей на другой, как то с ней нередко бывало.
Так вот они сидели вдвоем, рассуждая о высоких материях среди эклектического убранства этой лондонской гостиной, рассуждая с большой серьезностью о высоком предмете - о совершенстве. И надо сказать в оправдание всей этой эксцентричности, что вопрос этот много значил для них обоих: в голосах их звучала искренность, чувства их были подлинны; в том, что они говорили, не было ни малейшей позы - ни друг перед другом, ни перед кем-либо третьим.
Предмет этот был настолько обширен, что они сочли необходимым несколько его сузить; совершенство, на котором они решили сосредоточить свои размышления, было совершенством полноценного произведения искусства. По-видимому, мисс Фэнкорт и раньше случалось глубоко задумываться над этими вещами, и теперь вот гость ее мог вволю насладиться ощущением того, что беседа их позволяет им обоим высказать все сполна. Встрече этой суждено было остаться в памяти его на долгие годы и, больше того, долгие годы его дивить: в ней было то, что прихотью случая выкристаллизовывается за миг в единой крупице, некая сущность, таящая запасы сил, которыми душа может жить потом недели и месяцы. У него до сих пор еще, стоит ему только задуматься, встает перед глазами эта светлая, красная комната, так располагающая к задушевным беседам, с занавесями, на которые, на редкость удачно сочетаясь со всем остальным, смело легли яркие голубые мазки. Он помнит, как там была расставлена мебель, помнит раскрытую книгу на столе и совсем особый аромат цветов, стоявших где-то позади него слева. Все это как бы обрамляло то удивительное чувство, которое зародилось в эти проведенные там два часа и которое прежде всего проявило себя тем, что вновь и вновь побуждало его повторять про себя: "Мог ли я думать, что когда-нибудь встречу такую... Мог ли я думать, что когда-нибудь встречу такую!.." Непринужденность ее и озадачивала его, и увлекала, с ней все было так просто. У нее было независимое положение - оставшаяся без матери девушка, которой уже исполнилось двадцать лет и которая избавлена от всех предрассудков, какие в семьях так часто стесняют жизнь подрастающим дочерям. Она бывала в обществе без обременительной компаньонки; гостей своих она принимала одна, и, хотя она вряд ли обладала способностью себя защитить, по отношению к ней не могло быть и речи о каком-либо покровительстве или опеке. Во впечатлении, которое она производила на вас, непринужденность сочеталась с такой душевною чистотой, что, невзирая на всю поистине современную независимость ее положения, ее никак нельзя было отнести к числу легкомысленных юных девиц. А она действительно была вполне современной, и Пол Оверт, любивший строгие тона прошлого и старинную позолоту, не без тревоги задумался над тем смешением красок, которое в будущем ждет палитру художника. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что она так жадно интересуется искусствами, которые дороги ему самому; это казалось просто невероятным, так странно было погружаться в этот кладезь взаимного понимания. Легко ведь заблудиться в пустыне; такова наша участь, и таков закон жизни; но какая же это редкость - натолкнуться вдруг на кладезь с прозрачной водой. Но если в эту минуту влечения ее души казались слишком необычными, чтобы в них поверить, то минуту спустя они уже представлялись ему слишком разумными, для того чтобы можно было в них усомниться. Они были одновременно и благородными, и еще не вполне созревшими, и, сколь они ни были прихотливы, они были ему ближе всего того, что он доселе встречал. Вполне возможно, что она потом откажется от них во имя политики, или "шика", или самого обыкновенного плодовитого материнства, как то чаще всего случалось с привыкшими марать бумагу и много мнить о себе избалованными девицами в век роскоши и в том обществе, где царит досуг. Он заметил, что главной особенностью акварелей, что висели у нее на стенах, была их naivete [наивность (фр.)], и подумал, что всякая naivete в искусстве все равно что цифра по отношению к числу: значение ее определяется той величиной, которую она выражает. Но тем временем он в нее влюбился.
Перед тем как проститься с ней, он сказал:
- Я думал, что Сент-Джордж придет повидать вас сегодня, но его что-то нет.
Какое-то мгновение он думал, что она ответит: "Comment done? [Как же так? (фр.)] Неужели вы пришли сюда только для того, чтобы его повидать?" Но он тут же подумал, насколько подобные слова диссонировали бы с теми едва ощутимыми проявлениями кокетства, которые ему удалось подметить в ней за все это время. И она ответила только:
- Вряд ли он сегодня приедет, он просил меня не ждать его. - А потом добавила, смеясь: - Он сказал, что это было бы нехорошо по отношению к вам. Но мне думается, что я могла бы принять вас обоих вместе.
- Я тоже так думаю, - поспешил заметить Пол Оверт, стараясь показать, что может отнестись к этому с некоторой долей юмора. В действительности же все вокруг до такой степени поглощалось присутствием находившейся перед ним девушки, что появление любого другого лица, будь то даже столь чтимый им Сент-Джордж, скорее всего показалось бы ему в эти часы неуместным. На обратном пути он задумался над тем, что именно знаменитый писатель подразумевал, сказав, что это будет нехорошо по отношению к нему, и, больше того, действительно ли он не пришел в этот день из одной только деликатности, из боязни его, Оверта, огорчить. Когда он пошел, размахивая тростью, по обезлюдевшей в этот воскресный день Манчестер-сквер, обуреваемый нахлынувшим на него потоком чувств, он стал думать, что живет в поистине великодушном мире. Мисс Фэнкорт сказала, что она еще не совсем уверена, будут ли она и ее отец в следующее воскресенье в городе, но что если только они останутся, она надеется, что он к ней приедет. Она обещала дать ему знать, когда все окончательно определится. Выйдя на одну из отходивших от площади улиц, он остановился, не решив еще, что ему делать дальше, и стал высматривать, правда без особой надежды, не появится ли где свободный кэб. Минуту спустя он увидел, что по площади с другой стороны катит экипаж почти что ему навстречу. Пол Оверт собрался было уже окрикнуть кэбмена, как вдруг обнаружил, что тот кого-то везет; вслед за тем он увидел, что седок его собирается выйти возле одного из домов, и стал выжидать. По-видимому, это был тот самый дом, который Пол только что покинул; во всяком случае, вывод этот напрашивался сам собой, ибо из кэба вышел не кто иной, как Генри Сент-Джордж. Пол Оверт тут же отвернулся, как будто его уличили в подглядывании. Он не сел в этот кэб и решил, что пойдет пешком, но идти ему больше никуда не хотелось. Как хорошо, что Сент-Джордж не отменил своего визита, это было бы совершенно нелепо! Да, мир был великодушен, и Оверт тоже, ибо, взглянув на часы, он обнаружил, что еще только шесть, и мысленно порадовался за своего преемника: в его распоряжении был еще целый час, который он мог провести в гостиной мисс Фэнкорт. Сам он мог бы употребить этот час на то, чтобы нанести еще кому-то визит, но к тому времени, когда он дошел до Мраморной арки (*11), мысль о том, чтобы еще куда-то пойти сейчас, показалась ему нелепой. Пройдя под ее сводами, он забрел в Парк и там пошел по траве. Потом он миновал упругую дерновую поляну и вышел к берегу Серпентайна (*12). Дружелюбно приглядывался он к воскресным развлечениям лондонцев и почти сочувственно взирал на то, как молодые девушки катают по озеру своих кавалеров и как гвардейцы нежно касаются киверами искусственных цветов на праздничных шляпах своих спутниц. Он продолжил свою задумчивую прогулку; он направился в Кенсингтонский парк, посидел там в плетеном кресле, глядя, как дети пускают кораблики по круглому пруду: он был доволен, что никуда не приглашен в этот вечер к обеду. И уже совсем поздно он отправился в клуб, где, однако, был не в силах даже заказать определенное блюдо и велел официанту принести что-нибудь по своему усмотрению. Он даже не заметил, что он ест, а остаток вечера просидел в библиотеке клуба, делая вид, что читает какую-то статью в американском журнале. Он так и не узнал, о чем писал автор этой статьи: ему чудилось, что в ней говорится о Мэриан Фэнкорт.
