Магнус Флорин - Сад
Садовник:
— А Гиппократ говорит, эксперименты опасны.
Линней на окраине сада, неподалеку от поля. Замечает в некотором отдалении даму в соломенной шляпе. Вокруг мечется собака, останавливается, лает. Хрящ, несколько хрящей шариками вылезают из земли. Всё поглощает ночной горшок. Появляется почтарь:
— Господин Карл! Господин Карл!
Ночь. В дверь стучат. Линней со свечой в руке спускается по лестнице. Отворяет.
Огонек свечи озаряет усталое малокровное лицо, круглое, по-детски вопрошающее, с открытым ртом и ищущим взглядом. Линней узнаёт ученика Руландера, приглашает его в дом.
Руландер медлит на крыльце, молчит, стоит пошатываясь, того гляди, уснет.
Немного погодя смиренно говорит, что пришел забрать своих кошенилей.
Добавляет, что он здесь от имени всех остальных. Заикается, бормочет, порой совсем или почти неслышно, фамилии, хорошо Линнею знакомые:
— Бурман. Незен. Ахариус. Кёниг. Турен. Ленбум. Акрель. Сёдерберг. Мартин. Адлер. Келер. Спаррман. Суландер. Братья Афзелиус. Халленберг. Альстрёмер. Барч. Ротман. Лёфлинг. Тувен.
Руландер умолкает, хмурится, отступает на шаг, будто ожидая встречных ударов. Но продолжает твердить имена:
— Дрюандер. Берлин. Братья Гардель. Биркандер. Братья Альстрёмер. Фальк. Монтин. Форссколь. Ган. Хассельквист. Кальм. Эдманн. Тунберг. Братья Хагстрём. Ротман. Усбек. Понтин. Тернстрём. Венман. Оманн.
Руландер хватает Линнея за плечо, трясет, тащит в сад, резко толкает в грудь. Оба как подкошенные падают наземь.
Крик Руландера, очень громкий:
— Где они? Где мои кошенили?
Линней читает лекцию:
— Все сотворенное имеет свое место, это касается и царства камней. Petrificatum quadrupedis я отношу к Zoolithus, Genusит. Он самый редкий из всех, что входят в Систему, и пользы от него никакой, в случае находки можно разве только сказать, как этот объект называется. Я привожу их названия в угоду тем, кто любит разглядывать диковинные письмена природы.
Сумеречный свет, приглушенный звук, множество смутных догадок, в открытую ничего не происходит, тихое ожидание, смешанное ощущение угрозы и обетования. Что же в нем чувствует? Он этого не видит. Глаз — камера обскура. Дает изображение предметов, но затронутых нервов не видит. Нервы идут к мозгу, где глаз не видит ничего. Но что-то в нем все-таки замечает то, что он, Линней, исследовать не в состоянии.
Много южнее, в Хартекампе, тихонько трогается экипаж. Дитрих Нитцель с тяжелым сердцем, мучимый страхом, начинает свой путь.
Необычайно теплый апрель, с теплыми вечерами, когда любое движение словно бы атака на тишину.
В такие вечерние часы, поработав на дорожках и на плантациях, садовник обыкновенно садится на скамью, за столик. На столик он кладет инструмент и начинает играть.
Когда звуки достигают окна, Линней обыкновенно спускается в сад и просит садовника рассказать, как он обзавелся этим инструментом и почему на грифе семнадцать ладов.
А немного погодя просит садовника еще и объяснить, как понимать соотношение между струнами мелодическими и аккомпанирующими и почему последние нельзя укорачивать.
Чуть позже Линней спрашивает, отчего лады подвижны и называется ли сей инструмент цитра либо лонгспель.
В такие вот теплые вечера, когда садовник берется за инструмент, обыкновенно заходит часовщик Хёрнер и тоже слушает. При этом он не говорит ни слова, только очень внимательно слушает.
Г-н Мисса вышвыривает Лёвберга и сам располагается в сарае. Денег у г-на Мисса нет. Знания заурядны. Или незнания незаурядны. Нрав ужасающий. Он требует регулярных трапез с горячими блюдами. И постоянно твердит, как ему надоела ботаника.
Часовщик Хёрнер с доской на плече идет по дороге, останавливается, поравнявшись с Линнеем, который стоит у калитки и размышляет о своей каменной ограде.
Линней не знает, что сказать.
— Зашли бы как-нибудь, посмотрели на дом! — говорит Хёрнер.
И идет дальше, со своею доской.
Линней спрашивает у брата и сестер, каково это было-умирать.
— Милый Карл, во-первых, у нас зашумело в ушах, потом навалилось удушье, словно какая-то тяжесть легла на грудь, потом сознание помутилось, кромешная тьма накрыла глаза, а потом мы увидели вспышку, будто порох воспламенился, вдобавок будто выстрел грянул прямо возле уха.
Линней хочет лечь рядом с ними, собственным телом вытянуть из них горячку. Но уже слишком поздно. Они покинули свою плоть.
23 мая. У Линнея день рождения. Ребятишки сплели ему венок из цветов. Он рассказывает им, что в младенчестве волосы у него были белые как снег.
Очень темный вечер. Садовник сидит в саду со своим инструментом. Линней уже здесь, задал свои вопросы. Часовщик Хёрнер пришел послушать. Вдобавок привел гостя, которого представляет как г-на Нурлинда, органиста.
Г-н Нурлинд слушает игру садовника. С огромным энтузиазмом. И садовник, польщенный откликом, продлевает свой небольшой концерт, послеполуденный концерт средь вешнего тепла. Г-н Мисса присоединяется к обществу, что-то записывает. Лёвберг стоит чуть поодаль, обхватив кулаком рукоятку грабель.
После концерта — ведь когда-то он должен закончиться — Нурлинд произносит краткую речь, в которой хвалит игру садовника. Ему довелось много путешествовать, но нигде и никогда он ничего подобного не слыхал и об игре садовника может сказать только, что это едва ли не совершенство.
Фактически в рассуждении данного Хуммеля — таково правильное название инструмента, говорит он — ему хотелось бы отметить лишь сущую мелочь, а именно: два тона чуточку фальшивят. Впрочем, это легко исправить. (Как? — спрашивает Линней.) Наверно, проще всего будет показать, если садовник позволит, говорит Нурлинд.
Он садится на скамью перед инструментом и подстраивает лады на грифе.
— Основной строй — мажорный, — поясняет он. — Однако надо остерегаться завышать кварту и занимать септиму. Все дело тут в считанных миллиметрах. В считанных миллиметриках, вот здесь… и здесь… и здесь.
Линней гордится своим садовником. Когда Хёрнер и Нурлинд уходят, он хватает садовника за руки и восклицает:
— Садовник! Садовник!
В поле, среди глины, светлая ночь. Линней один, в центре, откуда во все стороны расходятся следы. Оставлены они дорожными башмаками. Путники шагали бодро, широко. Все это его ученики. Они шли за ним, он впереди, а они следом во всех направлениях, теперь же он один, в центре.
Рассвет и восход солнца над Лёвстой. Земля в росе. Линнея окружают коровы. Дышат— густой пар клубится в утренней прохладе. Тут и Розочка, и Красуля, и Милка, и Звездочка, и Пружинка, и Лапушка, и Лилия, и Румянушка, и Цветочек, и Бутончик, и Арапка, и Милашка, и Неженка, и Любимица. Подступают ближе. Никто не видит его среди них.
Он читает лекцию. На столе перед ним экземпляр Linaria, льнянки, и экземпляр шёберговской диковины.
— Растения как будто бы тождественны. Вот это, хорошо нам знакомое, имеет четыре попарно неравновеликие тычинки и один шпорец. А вот это, прежде неизвестное, имеет пять шпорцев и пять одинаковых тычинок.
Он показывает, сопоставляет. Четыре добавочных шпорца. Лишняя тычинка. Знаменательное дополнение. Новая истина. Кольцо студентов вокруг стола.
— Происходит оно от Linaria. Однако нам должно рассматривать его как иной, ранее не описанный вид, более того, даже относящийся к другому классу, нежели Linaria. Я считал его льнянкою. Но уже не считаю таковой. Оно совершило скачок от двусильных к пятитычинковым. Я нарекаю его Peloria, от греческого ре lor, что значит «уродство» или «чудовище». Нет большего чуда, чем происшедшее с этим нашим растением: уродливый потомок растения, ранее производившего нерегулярные цветки, начинает порождать цветки правильные. Тем самым он отличается не только от материнского рода, но и от всего класса в целом. Это не менее удивительно, чем рождение у коровы теленка с волчьей головой.
Линней поднимает взгляд от стола, смотрит на студентов. Они не двигаются, молчат. Линней думает, что от изумления. И продолжает:
— Мы на пороге невероятного умозаключения, что в растительном мире возникают новые виды. Что роды, неодинаковые по органам оплодотворения, могут иметь одинаковое происхождение и характер.
Что в рамках одного рода можно обнаружить разные органы оплодотворения. Тем самым сокрушаются основы продолжения рода, а стало быть, основы всей ботанической науки. Естественные классы растений рассыпаются.
Нещадный ветер. Линней с сумкой в руке на Уппсальской равнине, ждет отъезда, поднимает сумку высоко в воздух:
— Примите!
Но никто ее не принимает.
Лёвбергу себя в сарае. Садовник осыпает его тумаками.
