Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант
-Я понимаю, вы шутили, назвав меня драчуном, - сказал Ефим, - и хулиганом, конечно, не считаете.
- Ну, нет, зачем же? - Родионов пристально посмотрел на него. - Я так думаю, быть не может, чтобы человек ни с того ни с сего набросился на другого, ударил его. А вот Яков Иванович клянется-божится, что ворвался к нему Сегал и потребовал: «Давай новые карточки, а то пришибу!» Подвернулось под руку пресс-папье, хвать... и по голове!
Ефим побагровел.
- Так он и говорит?
- Именно так.
- И ему поверили?
- Кто поверил, а кто нет... Я, к примеру, усомнился: образованный парень, демобилизованный воин Советской Армии и - хулиганство. Что-то здесь не так. Предложил дождаться вашего возвращения из больницы, тогда и установить истину. К тому же и Якова Ивановича я немножко знаю.
- Гм... Яков Иванович, - усмехнулся Ефим, - а вам случайно не доводилось слышать, как его величают в народе?
- Не слыхал.
- «Яшка-кровопиец». Недурно? Хорошему человеку такую кличку не приштампуют... Вы ведь не знаете, что между нами произошло... Судите сами: прихожу я к нему, говорю, карточки украли. Между прочим, потом выяснилось, что их стащил сосед по общежитию... Так вот, я к нему с бедой, а он... а он... - заволновался Ефим.
Родионов встал, подошел к нему, похлопал по плечу:
-Ну, полно, полно... Успокойтесь. Разберемся, как следует, не сомневайтесь. Пригласим председателя завкома, вас, вызовем Якова Ивановича и...
- И что? - перебил Ефим. - С работы вы меня, между прочим, уже сняли безо всякого разбирательства!
- Не снимал я вас. Это Майоров от вас отказался.
- Майоров? Странно... Мне он сказал другое: вы запретили допускать меня к работе и отозвали в отдел кадров.
- М-да... ай да Майоров! - в свою очередь удивился Родионов. - В общем, жду вас завтра в десять ноль-ноль. Так, кажется, принято говорить у вас, военных?
Глава восьмая
- Молодец, я так и знал: обещал - значит непременно придешь, - радушно встретил Ефима Андреич. - Садись, гостем будешь, - он указал на одну из трех табуреток. - Не взыщи, стульев не держим... Не стесняйся, будь как дома.
Был вечер. Яркая электролампочка, торчащая под самодельным бумажным абажуром, освещала старый диван, обшарпанный комод под нитяной накидкой, железную полуторную кровать, накрытую линялым тканьевым одеялом, штопаную скатерть на небольшом квадратном столе. Стены комнатушки метров в двенадцать - облезлые, давно не крашенные. Кричащая, оголенная нищета так поразила Ефима, что он словно врос в порог, не мог сдвинуться с места.
- Проходи, чего встал?.. Никто не подаст! - Андреич шутя подтолкнул его.
Ефим сел к столу. Только теперь он заметил бутылку без этикетки, два граненых стакана, солонку с солью, две очищенные луковицы, ломтики черного хлеба и растерзанную селедку на выщербленной тарелке.
Хозяин налил по полному стакану себе и гостю:
- Это не «особая московская», а все же. Ну, солдат, давай махнем, а там и разговор пойдет. Поехали!.. - Чокнулись. Выпили. Крякнули. Закусили.
- Вот так мы и живем, — сказал вроде бы извиняясь Андреич, - нищенствуем, одним словом.
Ефим хотел согласиться: «Да, неказисто живете», но вместо этого примирительно сказал:
- Все мы нищие - война!
Андреич выразительно глянул на него своими блестящими черными глазами. Ефим отметил, что приветливый хозяин сейчас чисто выбрит, относительно белая рубаха на нем подчеркнута темным, некогда модным галстуком.
- Помолодели вы с утра, - сказал он не потому, что так ему показалось, разговор пытался увести в другое, более приятное русло.
- Это я ради гостя малость прифорсился, то есть ради тебя. А так... Даже побриться иной раз неохота. Никакого настроения нет. Вот этот, - Андреич слегка потянул галстук, - уж и забыл, когда цеплял. - Он разлил поровну остаток водки. - Давай, Ефим, добьем, чтобы не отсвечивала, а то ни два, ни полтора, как говорится, ни в одном глазу.
Допили. Пожевали селедку, помолчали.
- Дошел я, Фимушка, - печально заговорил захмелевший Андреич, - можно сказать, до ручки. Нищий я из нищих. - Он повертел пустой стакан, взглянул на донышко. - Война, говоришь, все нищие... Ой ли?! Война одних раздела, а иных... но не об этом речь. Не война меня, Ефим, пустила по миру, раздавила, как червяка, не война... А ведь был я человеком. И сразу все рухнуло, в один черный день пошло прахом. Накрыла меня беда и сгубила, сгубила. - Он достал платок из кармана, протер увлажнившиеся глаза.
- Что с вами случилось? - спросил Ефим осторожно.
Андреич ответил не скоро. Он устремил задумчивый, скорбный взгляд, казалось, далеко за пределы своего убогого жилища, будто всматриваясь в минувшие годы и припоминая. Справившись с волнением, заговорил неторопливо:
- История эта длинная и на правду не похожа. Все же, верь, не верь, - а правда... Начну издалека, так понятнее будет. Пришел я сюда, на завода, как и ты, Ефим, прямо из госпиталя, только пораньше, в 1922 году, калекой, без ноги. В остальном — молодой, здоровый, сильный. Ну, какой ни здоровый, а на одной ноге ни у станка, ни у тисков смены не выстоишь. Определили меня сперва браковщиком, потом - контролером. Работал я хорошо, старательно, вступил в партию, общественные и партийные нагрузки выполнял на совесть. Назначили старшим контрольным мастером. Женился я на видной дивчине, родилась у нас девочка, потом - вторая. Завод к тому времени построил восьмиэтажный дом, вот тот, напротив. Дали нам в нем две просторные комнаты, понемногу обставились, приоделись, на работе все шло как по маслу - знай, живи, не тужи!.. И глядел я соколом, даром что на одной ноге.
Андреич глубоко затянулся махорочным дымом, отряхнул на пустую тарелку пепел с «козьей ножки», еще раз затянулся, спросил:
- Помнишь, в тридцать девятом состоялись первые выборы в Верховный Совет?
- Как не помнить! Помню.
- Так вот, нашим кандидатом в депутаты был, на мое горюшко, великий вождь народов товарищ Сталин... Ты подожди смотреть большими глазами, слушай дальше, поймешь. Одиннадцатого февраля 1939 года должна была состояться встреча избирателей Сталинского округа, то есть нашего, со своим великим кандидатом в депутаты. За день до этого вызвал меня к себе секретарь парткома завода и говорит: «Тебе, Иван Андреевич, большая честь и доверие оказаны: пойдешь от нашего завода в Большой театр на встречу с товарищем Сталиным». Я прямо опешил: «Я?! На встречу с товарищем Сталиным?!» Парторг говорит: «Да, ты! Чего удивляешься? Коммунист, общественник, передовик производства... В общем, вот тебе пригласительный билет и счастливо! Поздравляю!.. Да, не забудь взять с собой еще паспорт. Там строго!»
Знаешь, Ефим, я так разволновался тогда, так обрадовался... Если бы вдруг выросла у меня оторванная нога - и то я, наверное, меньше бы осчастливился. Шутка ли - завтра я увижу самого Иосифа Виссарионовича Сталина, отца, друга!.. Помнишь, как тогда все мечтали на него поглядеть?
- Помню, помню...
- Целый день одиннадцатого февраля я жил как понарошку: не мог дождаться вечера. Встреча была назначена на шесть часов. В четыре я надел новенький темно-синий бостоновый костюм, начистил до зеркального блеску штиблетину, жена завязала мне модным узлом новый галстук, кстати, вот этот самый, и все приговаривала: «Какой ты, Ваня, счастливый!» Девочки мои, одной было семь, другой - восемь, прыгали вокруг меня и просили: «Пап, возьми нас к товарищу Сталину!» А я, как дурачок, улыбался и молчал.
От станции метро «Площадь Свердлова» до Большого театра, ты знаешь, метров сто, не больше. Так вот на этом отрезке какие-то в штатском раз пять у меня документы проверяли, подозрительно всего осматривали, ощупывали. А я - ничего, понимал, куда иду.
Местечко у меня, скажу тебе, оказалось замечательное: партер, 14-й ряд, никакого бинокля не надо. Действительно, думаю про себя, счастливчик, увижу нашего родного, можно сказать, в упор. Так оно и вышло.
Минут без двух шесть на сцене появился товарищ Сталин и его соратники - Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович. Все встали и минут десять аплодировали, выкрикивали разные приветствия в честь Иосифа Виссарионовича. Что творилось! Передать не могу. Затем приутихли... И Сталин начал речь говорить. Я смотрел на него во все глаза, старался получше запомнить. Представляешь, он совсем не такой был, как на портретах. Рисовали его всегда большущим, без сединки, без морщинки, этаким видным мужчиной. А тут, гляжу, человек он роста невысокого, седоватый, и в усах серебро поблескивает, лицо смуглое, побито рябинкой. Вот глаза, действительно, как на портретах - суровые, пронзительные. Глядел он с трибуны в зал с прищуром, будто кого разыскивал. Говорил негромко, но внятно... Ты речь его читал?
- Читал, толковая речь...
- И мне понравилась. Просто, понятно говорил, доходчиво... Вернулся я с этой встречи домой поздно. Дома все на ногах. «Ну, как? - спрашивает жена, - рассказывай!»
