Уильям Фолкнер - Непобежденные

-- Садись давай, -- сказал отец. -- Конь слеп на левый глаз.

Уже стемнело, а мы все едем, потом я вдруг очнулся -- кто-то придерживает меня в седле, и стоим под деревьями, горит костер, но какая уж там еда -- мы с Ринго уснули тут же, -- и снова утро, и все уже уехали, кроме отца и еще одиннадцати человек; мы так и простояли в том леске весь день.

-- А теперь что? -- спросил я.

-- Теперь доставлю вас, чертят, домой, а оттуда придется мне в Мемфис -бабушку твою искать, -- сказал отец.

Темнело, когда мы тронулись в путь; понаблюдали, как, зря попрыгав слева, Ринго садится в седло, и поехали. Остановились, когда начало светать. На этот раз не стали разводить костер; даже коней расседлали не сразу; залегли, затаились в лесу, а потом отец разбудил меня тихо рукой. Солнце уже поднялось; мы лежали и слушали, как по дороге идет пехотная колонна янки, и после я опять заснул. Проснулся в полдень. Горел костер, и поросенка пекли на огне, и мы поели.

-- К полуночи дома будем, -- сказал отец.

Юпитер отдохнул. Он не сразу дался взнуздать и поиграл, не позволяя отцу сесть, а когда тронулись, все порывался в полный ход; отцу пришлось его придерживать. Я ехал слева от Юпитера, Ринго справа.

-- Поменяйся с Баярдом позициями, -- сказал ему отец. -- Пусть твой конь видит, что у него рядом.

-- Да он идет спокойно, -- сказал Ринго. -- Ему так нравится. Он же по запаху слышит, что Юпитер тоже лошадь, и не станет, значит, на него верхом садиться.

-- Ладно, -- сказал отец. -- Но будь поосторожней на своем бельмастом.

Мы шли быстро. Подо мной и Ринго кони тоже были резвые; я оглянулся -остальные порядком отстали, их даже не пылило нашей пылью. Солнце клонилось к закату.

-- Знать бы хоть, что бабушка цела и невредима, -- сказал отец.

-- Ой, хозяин Джон, -- сказал Ринго. -- Что вы все волнуетесь за бабушку? Я ее знаю всю жизнь; я за нее спокоен.

На Юпитера любо было глядеть -- голову гордо поднял, косится на мою лошадь и на лошадь Ринго, и слегка скучает, и чуть пробует убыстрить ход.

-- Я его сейчас пущу слегка, -- сказал отец. -- А ты и Ринго держитесь

крепче.

Юпитер жиманул ракетой, чуть пластаясь, и я подумал, только мы Юпитера и видели. Но зря подумал: мог бы видеть, что Юпитер все еще скучает капельку и, значит, пущен не вполне. А вдоль дороги шла жердяная изгородь, и жерди начали сплываться вдруг в глазах, и тут я понял, что Юпитер с отцом не ушли от нас, что мы все трое, пластаясь, несемся на гребень холма, за которым дорога идет резко вниз, -- несемся, как три ласточки, и у меня мелькнуло: "Мы держимся вровень, мы держимся вровень", -- но тут отец оглянулся, блеснув глазами, и блеснули его зубы в бороде, и я понял, что Юпитер все еще не пущен полным ходом.

-- Теперь держись! -- сказал отец, и Юпитер рванулся от нас -- так на моих глазах однажды сокол взреял над забором из полынной пустоши.

Они вынеслись на гребень, и под ними я увидел небо и верхи деревьев за холмом -- точно отец с конем летят, взмывают ввысь по-соколиному, чтоб камнем пасть за гребень. Но нет -- отец как бы среди полета вдруг остановил Юпитера там наверху; я видел, как он встал на стременах, вскинув руку со сдернутой шляпой, и тут Ринго и я выскакали к нему на гребень, не успев и подумать- что надо осаживать, а круто остановленный Юпитер вздыбился, а отец хлестнул шляпой коня Ринго по слепому глазу, конь шарахнулся, перемахнул через изгородь под ошеломленные крики Ринго, а я скакать еще не кончил, а за спиной отец палит из пистолета и кричит:

-- Окружай их, ребята! Чтоб ни один не ушел!

Есть предел тому, что могут воспринять, принять в себя дети; поверить-то они могут чему угодно, если только дать достаточное время; но есть физический предел для восприятия в единицу времени -- того самого времени, что поощряет в детях веру в невероятное. А я был все еще ребенком в тот момент, когда лошади, отцова и моя, вынеслись на гребень и, как бы на скаку остановясь, воспарили -- верней, повисли, взвешенные, в пространстве, где исчезло время; и отец рукой держит за повод мою лошадь, а полуслепой конь Ринго, круша ветки, скачет вправо меж деревьями под вопли Ринго. И я гляжу спокойно на то, что перед нами -- верней, под нами: сумерки, костер, ручей струится мирно под мостом, ружья аккуратно составлены в сторонке, шагах в двадцати пяти от солдат, а сами солдаты, в синих североармейских мундирах и брюках, присели вокруг огня с кружками в руках и обернули к гребню холма лица -- и на всех лицах нарисовано одно и то же мирное выражение, точно на полсотне одинаковых кукол. Отец насадил уже шляпу опять на голову себе, оскалился в улыбке, и глаза светятся, как у кошки.

-- Лейтенант, -- сказал он громко, рывком повертывая мою лошадь, -- езжай за холм и своим эскадроном замкни окружение слева... Скачи! -- шепнул он, шлепая мою лошадь ладонью по крупу. -- Шуму побольше! Ори во всю глотку -как Ринго!.. Я -- Джон Сарторис, -- объявил он тем, глядящим на него снизу и еще не опустившим даже кружек. -- И думаю, братцы, ваша песня спета.

Один только Ринго никак не мог допеть свою песню. Одиннадцать отцовских конников взъехали все сразу на холм, остановили лошадей, и, наверно, в первую минуту У них на лицах было то же выражение, что у тех

янки, -- а я когда переставал продираться с шумом и треском по кустам, то слышал справа крики, охи и опять крики Ринго: "Хозяин Джон! Ой, хозяин Джон! Скорей сюда!" -- и снова громкие призывы: "Полковник! Хозяин Джон! Баярд! Бабушка!" -- так что казалось, целый эскадрон шумит, -- и крики "Тпру!", а конь его не слушает и мечется; и, видно, опять забыл Ринго, что надо справа садиться. И вот отец сказал:

-- Ладно, ребята. Теперь спускайся к пленным.

Почти уже смерклось. В костер подбросили хвороста; янки по-прежнему сидят вокруг огня под пистолетами отца и его конников, а двое бойцов разувают янки и стаскивают с них штаны. А Ринго все еще орет в лесу.

-- Езжай-ка, вызволи там лейтенанта Маренго, -- сказал отец.

Но тут из леса вымахнул конь Ринго, ширя незрячий глаз до тарелочных размеров, и понесся заново по кругу, вскидывая коленки к самой морде. А затем и Ринго выскочил -- с видом еще более шальным, чем у коня, и со словами: "Я бабушке скажу, как вы мою лош..." -- и увидел тех янки. Он так и присел, раскрыв рот и таращась на них. И заорал:

-- Держи! Лови! Хватайте их, хозяин Джон! Они украли Тестя и Стоика!

Ужинали все разом -- отец с нами и солдатами и те янки в нижнем белье.

-- Полковник, -- заговорил их офицер. -- Вы, сдается мне, нас одурачили. Не верю, чтоб у вас имелись еще люди сверх этих, которые здесь.

-- А вы проверьте делом свое предположение, попытайтесь уйти от нас, -сказал отец.

-- Уйти? Белея подштанниками и сорочками, как привидения? Чтоб на всей дороге в Мемфис каждый негр и каждая старуха палили в нас со страху из дробовиков?.. Одеяла-то хоть наши вы у нас не отберете на ночь?

-- Ну что вы, капитан, -- сказал отец. -- А сейчас, с вашего позволения, я удалюсь, а вас оставлю устраиваться на ночлег.

Мы отошли в темноту. Видно было, как они вокруг огня стелют на землю одеяла.

-- На кой тебе дьявол шесть десятков пленных, Джон? -- сказал один из бойцов.

-- Мне они незачем, -- сказал отец. Взглянул на меня и Ринго. -- Это вы, мальцы, их взяли. Что будете с ними делать?

-- Расстреляем, -- сказал Ринго. -- Нам с Баярдом не впервой стрелять янки.

-- Нет, -- сказал отец. -- У меня есть получше план. За который Джо Джонстон{21} скажет нам спасибо. -- Он повернулся к своим. -- Ружья и боеприпасы у них взяли?

-- Да, полковник.

-- Еду, одежду, обувь взяли всю?

-- Все, кроме одеял, полковник.

-- Одеяла утром соберем, -- сказал отец. -- Теперь посидим, подождем.

Сидим в темноте. Янки ложатся спать. Один подошел к костру, поднял ветку -- подбросить в огонь. Но не подбросил. Постоял, не озираясь, молча; другие янки лежат, не шелохнутся. Положил ветку на землю, вернулся к своему одеялу.

-- Ждем дальше, -- прошептал отец.

Спустя время костер погас.

-- Теперь слушайте, -- шепчет отец. И мы сидим в потемках, слушаем, как раздетые янки крадутся в кусты. Один раз всплеск раздался, и выругался кто-то, а затем такой звук, точно ему ладонью рот зашлепнули.

Вслух отец не рассмеялся, только затрясся тихо.

-- Змей берегись, босячье, -- шепнул один из наших.

Часа два у них заняло это прокрадыванье, пока все не ушли. Потом отец сказал:

-- Бери по одеялу каждый и ложимся спать.

Солнце стояло уже высоко, когда он разбудил нас.

-- К обеду будем дома, -- сказал он.

И вскоре мы с отцом и Ринго выехали к нашей речке; миновали котловинку, где я и Ринго учились плавать, и, обогнув поля, проехали то место, где мы залегли прошлым летом, где первого в жизни увидали янки, а отсюда и дом видно, и Ринго сказал:

-- Усадьба, вот мы в тебя и воротились, а кому Мемфис нравится, тот бери его хоть насовсем.

Глядим на дом наш -- и точно снова тот день вернулся, когда бежали к нему выгоном и никак не могли добежать. А повозку и не замечаем; отец первый завидел ее, едущую к нам по джефферсонской дороге, и на сиденье -бабушка, худенькая, пряменькая, и держит взятые у миссис Компсон черенки роз, обернутые заново в бумагу; а Джоби криком и хлыстом понукает лошадей -чужих чьих-то; и отец остановил нас у ворот и, приподняв шляпу, пропустил