Франсуаза Саган - Смутная улыбка

После обеда мы всегда ходили в один и тот же бар, немного мрачный, за улицей д'Антиб. Там был маленький оркестр; когда мы пришли туда в первый раз, Люк заказал мелодию "Покинутый и любимый", я ему о ней говорила. Он обернулся ко мне, очень довольный собой:

-- Ты эту мелодию хотела?

-- Да. Как приятно, что ты вспомнил.

-- Она напоминает тебе Бертрана? Я ответила-да, немного, эта пластинка уже давно в ходу. Он поморщился.

-- Досадно. Но мы придумаем что-нибудь другое.

-- Зачем?

-- Когда заводишь роман, надо выбрать мелодию, духи, какие-то ориентиры на будущее.

Должно быть, у меня был забавный вид, потому что он засмеялся.

-- В твоем возрасте не думают о будущем. А я готовлю себе приятную старость, с пластинками.

-- У тебя их много?

-- Нет.

-- Жаль, -- сказала я со злостью. -- Мне кажется, у меня в твоем возрасте будет целая дискотека. Он осторожно взял меня за руку.

-- Ты обиделась?

-- Нет, -- сказала я подавленно. -- Просто это довольно смешно, вот так думать, что через год или два от целой недели твоей жизни, живой недели с мужчиной, нс останется ничего, кроме пластинки. Особенно если мужчина заранее это знает и об этом говорит.

Я с раздражением чувствовала слезы на глазах. И все из-за тона, которым он спросил: "Ты обиделась? " Когда со мной так говорят, мне всегда хочется похныкать.

-- Больше я ни на что не обиделась, -- нервно повторила я.

-- Идем, -- сказал Люк, -- потанцуем. Он обнял меня, и мы начали танцевать под мелодию Бертрана, совершенно, впрочем, непохожую на прекрасную запись на пластинке. Когда мы танцевали, Люк вдруг сильно прижал меня к себе, с особенной нежностью, -- так, вероятно, это называется, -- и я прильнула к нему. Потом он отпустил меня, и мы заговорили о другом. Мы нашли нашу мелодию, она выбралась сама собой, потому что ее играли повсюду.

Кроме этой маленькой ссоры, я держалась хорошо, была веселой и считала, что наше небольшое приключение очень удачно. И потом, я восхищалась Люком, я не могла не восхищаться его умом, его жизненной устойчивостью, манерой сразу определять ценность вещей, их значение, по-мужски точно, без цинизма или снисходительности. Но мне хотелось сказать ему иногда с раздражением: "Почему бы тебе все-таки не полюбить меня? Мне было бы настолько спокойнее! Почему не установить между нами стеклянную стену страсти, меняющую порой все пропорции, но такую удобную? " Но нет, мы оставались в том же качествесоюзники и соучастники. Я не могла стать любимой, а он любящим, у него не было на это ни возможности, ни сил, ни желания. В то утро-оно должно было быть последним- мне показалось, что он меня любит. Он принялся молча ходить по комнате, вид у него был такой замкнутый, что это меня заинтриговало.

-- Что ты сказала дома? Когда ты вернешься?

-- Я сказала "примерно через неделю".

-- Если это тебя устроит, останемся еще на неделю?

-- Да...

Я вдруг поняла, что и не думала об отъезде по-настоящему. Моя жизнь пройдет в этом отеле, который стал гостеприимным и удобным, как большой корабль. Рядом с Люком все ночи будут бессонными. Мы тихо приблизимся к зиме, к смерти, разговаривая о преходящем.

-- Я думаю: Франсуаза тебя ждет?

-- Это я могу уладить. Я не хочу уезжать из Канна. Ни из Канна, ни от тебя.

-- Я тоже, -- ответила я таким же спокойным и невинным тоном.

Таким же тоном. На секунду я подумала, что он, может быть, любит меня, но не хочет этого говорить. Сердце у меня забилось. Но потом я вспомнила, что это всего лишь слова, что я действительно ему нравлюсь и что этого достаточно. Просто мы договорились еще об одной счастливой неделе. Потом я должна буду его оставить. Оставить его, оставить его... Зачем, для кого, для чего? Для приступов скуки, для рассеянного одиночества? По крайней мере, когда на меня смотрит он, я вижу, что это он; когда он говорит со мной, это тот, кого я хочу понять. Он, который мне интересен, кого я хочу видеть счастливым. Он, Люк, мой любовник.

-- Это прекрасная мысль, -- повторила я. -- По правде говоря, я не думала об отъезде.

-- Ты не думаешь ни о чем, -- сказал он, смеясь.

-- Да, когда я с тобой.

-- Почему? Чувствуешь себя юной, ни за что не отвечающей?

Он лукаво улыбался. Он быстро-если бы я попыталась-уничтожил бы в нашей паре позицию "маленькой девочки и чудесного покровителя".

К счастью, я чувствовала себя совершенно взрослой, взрослой и пресыщенной.

-- Нет, -- сказала я. -- Я за все отвечаю. Но за что? За свою жизнь? Она достаточно приемлемая и достаточно вялая. Я не чувствую себя несчастной. Я довольна. Но я и не счастлива. Мне никак; хорошо только с тобой.

-- Это прекрасно, -- продолжил он. -- Мне тоже очень хорошо с тобой.

-- Что ж, давай помурлыкаем. Он засмеялся.

-- Стоит хоть чуть-чуть упрекнуть тебя за эту твою привычную дозу безнадежности-ах, жизнь абсурдна, -- как ты становишься разъяренной кошкой. Я вовсе не претендую на то, чтобы ты, по твоему выражению, "мурлыкала", или, скажем, блаженствовала со мной. Мне бы стало скучно.

-- Почему?

-- Я бы чувствовал себя одиноким. Бывают минуты, когда Франсуаза внушает мне страх-то есть, когда она рядом со мной, молчит и всем довольна. С другой стороны, с мужской и общественной точки зрения, очень удобно знать, что сделал женщину счастливой, хотя сам не понимаешь, каким образом.

-- Значит, все прекрасно, -- выпалила я единым духом. -- Есть Франсуаза, которую ты делаешь счастливой, и я, которую ты сделаешь довольно несчастной по возвращении.

Я еще не успела договорить эту фразу, как уже пожалела о ней. Он повернулся ко мне:

-- Тебя несчастной?

-- Нет, -- ответила я, улыбаясь, -- немного сбитой с толку. Нужно будет найти кого-то, кто бы занимался мной, а никто не умеет этого лучше тебя.

-- Только не вздумай рассказывать мне об этом, -- сказал он со злостью. Потом передумал.

-- Нет, лучше рассказывай. Рассказывай мне обо всем. Если это будет неприятный тип, я его поколочу. Если наоборот, я выражу свое согласие. Короче, настоящий папаша.

Он взял мою руку, повернул ее и стал нежно и долго целовать ладонь. Я положила другую руку ему на затылок. Он был очень юный, очень ранимый, очень добрый, этот мужчина, предложивший мне связь без будущего, без сантиментов. Он был честен.

-- Мы-честные люди, -- сказала я нравоучительным тоном.

-- Да, -- ответил он, смеясь. -- Только не кури вот так сигарету, это нечестно.

На мне был халат в горошек.

-- А разве я честная женщина? Зачем я живу с чужим мужем в этом роскошном прибежище порока? В типичном наряде куртизанки? Разве я не образец сбившейся с пути юной прихожанки церкви Сен-Жер-мен-де-Пре, которая разбивает браки, словно бы невзначай, думая о чем-то своем?

-- Да, -- сказал он удрученно. -- А я-муж, который был таким примерным и вдруг потерял голову, болван, болван... Иди сюда...

-- Нет, нет. Потому что я отказываюсь от тебя, я гнусно обвела тебя вокруг пальца. Зажгла в твоей крови огонь желания, а сама отказываюсь усмирить его. Вот.

Он рухнул на кровать, обхватив голову руками. Я мрачно села около него. Когда он поднял голову, я посмотрела на него пристально и сурово.

-- Я-роковая женщина.

-- А я?

-- Жалкое подобие человека. А был когда-то мужчиной. Люк! Еще неделя!

Я упала на кровать рядом с ним, его волосы перепутались с моими; я прижалась к нему щекой, он был горячий и прохладный, от него пахло морем, солью.

Я была одна, не без удовольствия сидела в шезлонге перед отелем, лицом к морю. Я и какие-то пожилые англичанки. Было одиннадцать утра, Люк уехал в Ниццу улаживать какие-то сложные дела. Мне, в общем, нравилась Ницца, по крайней мере невзрачная ее часть между вокзалом и Английским бульваром. Но я отказалась ехать, потому что мне вдруг остро захотелось побыть одной.

Я была одна, зевала, обессилевшая от бессонных ночей, мне было удивительно хорошо. Когда я закуривала сигарету, рука моя, державшая спичку, немного дрожала. Сентябрьское солнце, уже не такое жаркое, ласкало щеку. На этот раз мне было очень хорошо с самой собой. "Нам хорошо, только когда мы устаем", -- говорил Люк, и это была правда, потому что я принадлежала к породе людей, которым хорошо, только когда они исчерпают определенную часть жизнеспособности, требовательной, подверженной приступам скуки; ту самую часть, которая спрашивает:

"Что ты сделал со своей жизнью? Что ты хочешь с ней делать? "-вопрос, на который я могла ответить только: "Ничего".

Мимо прошел очень красивый молодой человек;

я оглядела его с безразличием, удивившим меня самое. Вообще говоря, красота обычно приводила меня в некоторое смущение. Она казалась мне неприличной, неприличной и недоступной. Этот молодой человек показался мне приятным на вид и совершенно нереальным. Люк уничтожил других мужчин. Зато я не уничтожила для него других женщин. Он смотрел на них с полной готовностью и без лишних рассуждений.

Вдруг море заволокло туманом. Я почувствовала удушье. Приложила руку ко лбу-он был в испарине. Даже корни волос были влажны. Капля пота медленно ползла вдоль спины. Должно быть, смерть-это всего лишь голубоватый туман, нетрудное падение в провал. Я могла бы умереть тогда и не стала бы сопротивляться.