Пьер Бост - Господин Ладмираль скоро умрет

Бост Пьер

Господин Ладмираль скоро умрет

Пьер Бост

Господин Ладмираль скоро умрет

Когда господин Ладмираль жаловался, что стареет, он смотрел прямо в глаза собеседнику и говорил таким тоном, словно требовал немедленного опровержения. Те, кто плохо его знал, попадались на удочку и вежливо, как всегда в таких случаях, отвечали, что господин Ладмираль возводит на себя напраслину, что он выглядит молодцом и, бог даст, еще переживет всех. Тогда господин Ладмираль начинал сердиться и выдвигал свои аргументы: ему, мол, стало трудно работать при свете лампы, он-де встает раза четыре за ночь, у него после пилки дров постоянно болит поясница, да и вообще, чего говорить, раз ему за семьдесят. Последний аргумент призван был заткнуть рот самым большим оптимистам, и это ему удавалось, тем более что господину Ладмиралю было не только за семьдесят, но даже все семьдесят шесть. Так что, когда он жаловался на возраст, лучше было не перечить. Да и с какой стати лишать человека последних радостей? Его угнетала мысль о том, что он стареет, и возможность пожаловаться немного его утешала. На самом деле господин Ладмираль и вправду довольно быстро дряхлел. Старость подобна пологому склону, но в конце даже самого пологого склона камни начинают падать очень быстро.

Разумеется, не следовало слишком охотно соглашаться с доводами господина Ладмираля. Он оставлял только за собой право говорить, что стареет, а в действительности делал большие, но тщетные усилия, чтобы скрыть эту столь же очевидную, сколь и печальную истину, которую, в сущности, утаивал лишь от самого себя. Да еще ценой стольких ухищрений! Когда десятью годами раньше господин Ладмираль покинул Париж и поселился в Сент-Анж-де-Буа, он, дабы похвастаться преимуществами купленного там жилья, говорил, что дом расположен в восьми минутах ходьбы от станции. В те времена это было почти правдой. Но потом, по мере того как господин Ладмираль старел, дом оказывался от станции в десяти минутах, потом в четверти часа. Господин Ладмираль обратил внимание на сей феномен не сразу, но так и не сумел найти ему объяснение, вернее, так и не сумел с ним смириться. Приходилось играть в прятки со временем, производить фальшивые расчеты, утверждать, что спешат вокзальные часы или что неожиданно изменили график прибытия поездов.

- Я допускаю, - говорил он в минуты откровенности, - что хожу не так быстро, как прежде, но меня никто не убедит, что менее чем за десять лет (на самом дело было немного более десяти лет) дорога стала длиннее на десять минут.

У господина Ладмираля жила служанка по имени Мерседес, которая с неизменной вежливостью и с такой же неизменной твердостью изрекала в ответ весьма неприятные истины.

- Месье не прав, - говорила она, - не желая признать, что ходит как черепаха. Но если это устраивает месье, я не стану ему возражать. Моя мать похожа на месье. Достигнув определенного возраста, все люди становятся такими.

Господин Ладмираль покорно сносил столь почтительно выраженную дерзость. Он уже давно понял, как необходима ему в его одиночестве Мерседес и что ее просто не следует сердить, ибо она, по его мнению, была глупа как пень и зла, как индюшка. При первом же серьезном скандале, говорил он себе, она еще, чего доброго, уйдет, хлопнув дверью. Хотя ничего подобного не могло случиться, и господин Ладмираль хорошо это знал. Мерседес вовсе не собиралась бросать такое хорошее место, к тому же она любила своего старого хозяина. Но тот заботливо лелеял мнимый страх оказаться брошенным - быть может, последнее его воспоминание о былых отношениях с женщинами.

И как все женщины, Мерседес старалась не злоупотреблять своим положением, она просто им пользовалась, и этого ей было достаточно.

Когда снова возникали разногласия по поводу пресловутых восьми минут, Мерседес говорила:

- Если месье не будет ходить пятясь как рак, он не рискует опоздать к своему поезду.

- Во-первых, - шипел господин Ладмираль, - раки не пятятся.

- Возможно, - отвечала Мерседес, - месье более образован, чем я, но все равно месье отлично меня понял.

Господину Ладмиралю оставалось лишь с горечью в душе покинуть поле сражения, казалось бы удачно начатого. Но с Мерседес иначе не получалось. Едва разгоревшись, спор после двух-трех реплик неожиданно затухал. Либо сам господин Ладмираль, делая над собой усилие, прекращал его, ибо негоже хозяину терпеть поражение от своей прислуги, либо Мерседес решительно прерывала дебаты одной из тех реплик, которые лишают какие бы то ни было дискуссии всякого смысла. Покойная жена господина Ладмираля приучила его к более искусной и весьма отточенной технике ведения спора: скрупулезной, утонченной, почти изысканной, с использованием исчерпывающей аргументации. То было, возможно, устарелое, но весьма изощренное и обладавшее определенным стилем искусство перебранки. Никто из его детей не унаследовал этот материнский дар, и, овдовев, господин Ладмираль ощутил себя ужасно одиноким. Мерседес в этом смысле была далеко не на высоте, и перед таким несостоятельным партнером господин Ладмираль сознавал себя побежденным, даже одержав победу. Когда же Мерседес прерывала складывающуюся в его пользу перепалку, он чувствовал себя не в своей тарелке, нервничал, раздражался, в горле, подобно толпе, лишенной возможности вырваться вперед или отступить, застревали душившие его аргументы и возражения.

- Напоминаю, что месье и мадам Эдуар приезжают поездом десять пятьдесят, объявила утром Мерседес. Это было воскресенье.

- Знаю, - сказал господин Ладмираль. - Я выйду без двадцати. Кстати, хочу заметить, что господина Эдуара зовут Гонзагом, о чем вам не следует забывать.

Сына господина Ладмираля действительно звали Гонзагом. Но когда Гонзаг женился, его жене так не понравилось это первое его имя, что она предпочла называть мужа вторым именем - Эдуар, казавшимся ей более солидным. Господин Ладмираль не мог смириться с подобным вторым крещением.

- Так или эдак, - заметила Мерседес, - все одно они приезжают поездом десять пятьдесят. И добавила, сменив тему: - Месье может не беспокоиться!

Сцена происходила на кухне. Только что вставший господин Ладмираль был в пижаме с широкими зелеными полосами. Штанины, подвернутые выше колен, открывали худые ноги и голые ступни в просторных ботинках с незавязанными шнурками. Мерседес попросила его не беспокоиться и забрала табурет как раз в тот момент, когда господин Ладмираль собрался воспользоваться им с намерением почистить обувь. Маневр Мерседес заставил его с щеткой в руках проковылять по кухне, чтобы поставить ногу на край слива. Мерседес тотчас понадобился слив.

- Месье может не беспокоиться, - повторила она. И оттеснила господина Ладмираля от мойки.

Казалось, она передвигается по кухне как придется, без всякого умысла. На самом же деле ее маршрут был составлен таким образом, что всякий раз в нужный момент она оказывалась именно там, где примостился склонившийся над ботинком господин Ладмираль.

Постепенно Мерседес удалось своими маневрами изгнать хозяина из кухни. Это была большая деревенская кухня, очень чистая и хорошо оборудованная, где Мерседес предпочитала, как и положено, царить в одиночестве. Господин Ладмираль тем временем отправился в ванную. Так он именовал, не без некоторых оснований, отделанную плиткой и масляной краской комнату с ванной и подогревателем воды. Однако господин Ладмираль никогда не купался. В детстве, юности, затем в зрелые годы он жил в домах, где ванна считалась роскошью, и господин Ладмираль вполне обоснованно констатировал, что несмотря на это он достиг преклонного возраста, не имея причин считать себя хуже и тем более, добавлял он, грязнее других.

Выдворенный из кухни, господин Ладмираль начал с того, что стянул ботинки. Он каждое утро надевал их на босу ногу, чтобы почистить, затем снимал и, пока занимался туалетом, помещал на подставку. Его дети подтрунивали над ним по поводу этой мании, но он неизменно отвечал, что у каждого свои бзики, что ему поздновато меняться, что даже их бедной матери не удалось с ним справиться и пришлось смириться и терпеть его чудачества в течение тридцати лет. Впрочем, справедливости ради надо признать, что у нее тоже была своя мания - наливать в чашку молоко раньше, чем кофе. К этому ее приучили в пансионе, и от этой привычки ей так и не удалось (а может, она и не хотела?) избавиться. Он буквально заболевал, каждое утро созерцая удручающую его картину. Существуют вещи, к которым не удается приспособиться. Поэтому в иные дни он специально устраивал так, чтобы не завтракать с женой, дабы дать себе передышку.

- Сие лишь служит доказательством, - не раз говорил господин Ладмираль, что всегда можно выйти из положения, когда речь идет о мелочах. И если люди об этом не догадываются, то лишь потому, что не умеют широко смотреть на вещи.

Господин Ладмираль охотно приводил примеры такого рода своим детям. Двум своим детям! Еще одной его проблеме: Впрочем, в конце концов проблемы обычно удается решать. Неприятно только, когда они вдруг возникают. Его двое детей. Не слишком затрудняя себя размышлениями, господин Ладмираль тем не менее в один прекрасный день пришел к выводу, что сын Гонзаг и дочь Ирен не ладят друг с другом. С его точки зрения, "ладить" означало полное взаимопонимание между членами семьи, что представлялось ему естественным и само собой разумеющимся. Обратное выглядело едва ли допустимым. В связи с этим, как бы не ставя под сомнение наличие идеального союза между братом и сестрой, их старый отец со всей силой убежденности и при малейшей возможности публично высказывался в пользу подобного родственного союза. Именно поэтому он любил приводить примеры, которые, будучи сами по себе для него доказательствами, в конце концов стали заменять факты. Но ему редко удавалось делать это, когда дети, Гонзаг и Ирен, были вместе, ибо они не часто приезжали в Сент-Анж-де-Буа одновременно. По правде сказать, Ирен почти не приезжала вовсе. В последний раз это случилось два месяца назад, вот именно: по меньшей мере, и даже намного раньше. Еще стояли холода. В тот вечер она разожгла камин в своей комнате (Ирен заночевала, что случалось крайне редко). Да, это произошло во время внезапных апрельских заморозков. "Какой я дурак! - подумал господин Ладмираль. - Она же приехала в понедельник на Пасху! Да, скоро будет три месяца!" Гонзаг приезжал почти каждое воскресенье с женой и тремя детьми. И всегда поездом десять пятьдесят, как в это утро. Слегка раздраженный, господин Ладмираль нахмурил брови, словно кто-то сказал ему, что он опять опоздает на станцию. И нарочно не стал торопиться.