Джон Апдайк - Разнузданный Эрос

Джон Апдайк

Разнузданный Эрос

Дом Маплов полон любви. Шестилетняя Бин любит собачку Гекубу. Восьмилетний Джон, ангелоподобный мистик, не умеющий ездить на велосипеде и различать время на часах, влюблен в героев мультиков, в чудищ с открыток, в свою коллекцию динозавров и в деревянную фигурку носорога из Кении. После школы он проводит в своей комнате долгие часы, раскладывая все эти предметы то так, то эдак, любуясь ими и что-то мурлыча себе под нос. Больно ему бывает только тогда, когда его старший брат Ричард врывается к нему в комнату, заряженный скепсисом, и рвет его плаценту довольства. Сам Ричард-младший питает любовь к жизни и вообще ко всему миру, включая Карла Ястржемского, Бейба Парили[1], хоккеистов из «Бостон брюинз», группу «Битлз» и ту шуструю персону с расческой и усами из зубной пасты под носом, что пялится на него по утрам из зеркала. Он получает от девчонок вызывающие записки, вроде этой: «Дикки Мапл, кончай на меня глазеть». Он приносит их домой в мятом виде вместе с диктантами и каракулями, считающимися результатами проверки его глаз, зубов и легких. Свое отношение к молоденькой миссис Брайс, предстающей перед его пятым классом с эмалированным личиком и студийной дикцией стюардессы, он высказывает с подозрительной неохотой. Почти не вызывает сомнения его постоянная и глубокая любовь к старшей сестре, Джудит. Ей скоро тринадцать, и она уже неуправляема, даже если инструментом управления выступает кровосмесительная, то есть братская любовь. Она самоуверенно заслоняет от него телеэкран, издевается, когда он слушает «Битлз», дразнит его, не жалеет подзатыльников и вообще находится под влиянием мощного космического излучения. Она часами торчит на углу, около дома мистера Ланта, своего учителя истории, пачкает стены своей комнаты переводными картинками с изображениями группы «Манкис», одаривает мать перед сном французским поцелуем, панически боится бессонницы, надолго устраивает на диване томную возню с собакой. Золотистый ретривер Гекуба, стерилизованная сука, носится из комнаты в комнату, терзаемая жаждой обожания, как блохами, прижимает уши и молотит хвостом, бросается на кошек, которые ее не любят, в конце концов валится в изнеможении на кухонный линолеум, радуясь своему поражению, и засыпает.

Кошки, Эстер и Исав, вылизывают друг другу шерстку и едят из общей миски. Они из одного окота. Эстер, мать тридцати с лишним котят, сильно смахивавших на ее братца, стала жертвой мстительности, позаимствованной у черного меньшинства: надоедливый гортанный зов соседского кота привел к тому, что ее стерилизовали, в отличие от Исава, которому из сентиментальности сохранили его мужское естество, отчего он теперь вынужден покидать жилище в поисках блаженства, прежде доступного прямо на дому. Возвращается он изрядно потрепанным. Эстер зализывает его раны, пока он валяется в полуобморочном состоянии у холодильника и даже урчит с хрипом. Выпрашивая ужин, они усаживаются, как книжки двухтомника, соприкасаясь спинками, очень похожие на опытную престарелую пару на пособии. Чувствуется, что Исав все еще любит Эстер, а та его просто принимает. Его платоническое внимание вызывает у нее презрение. Озадачена ли она внезапным исчезновением того, что раньше влекло его так неумолимо? Но озадаченной выглядит, скорее, его квадратная морда, а не ее треугольная. Младшие дети отлично чувствуют разницу: Бин и Джон после стерилизации Эстер стали больше ласкать Исава. Происходит это, возможно, потому, что она лишила их происходившего раз в полгода чуда появления котят, крохотных существ, выползавших живыми из черного отверстия, из загадочной пещеры. Ричард-младший, словно демонстрируя свою мужественность и право на сострадание, ласкает обеих кошек в равной степени: гладит то одну, то другую. Джудит утверждает, что питает к ним ненависть; сейчас как раз ее очередь их кормить, и она ноет, что терпеть не может запах конины. Зато лошадей она любит — пускай абстрактно.

Мистер Мапл любит миссис Мапл. У него бывают, особенно днем в субботу, трудные периоды, когда он не может оторвать от нее глаз, плененный смешным убеждением, будто бы изгиб ее бедра скрывает некое трепетное богатство, вверенное его заботам. Будь на то его воля, он бы никогда не переставал ее трогать. Пока она занимается йогой в своем черном эластичном трико с зацепками, у него заходится сердце и прерывается дыхание. Когда она сливает остатки белого вина в горшки с геранью, ему кажется, что ее движения бесконечны, как те мгновения, которые запечатлевал Вермеер при божественном свете слева. По ночам он пытается прижать ее к себе как можно крепче, пристроиться к ее вялому во сне телу, как будто без этого ему не выжить. Спать в такой позе он не может, но сохраняет ее еще долго после того, как ее дыхание приобретает равномерность забвения; быть может, определение любви простое — это отказ от сна? А еще он любит Пенелопу Вогель, маленькую привлекательную секретаршу из своего офиса, пытающуюся воспрянуть после катастрофического романа с неким уроженцем острова Антигуа; он также влюблен в свои воспоминания о примерно шести особях женского пола, начиная с семилетней подружки, воровавшей его охотничью шапочку; влюблен он, пускай только наполовину, и в смерть. Кажется, он — один на всю страну — любит президента Джонсона, не знающего о его существовании. Еще обожание Ричарда распространяется на Луну, стал бы он иначе так жадно изучать все фотографии ее безжизненной поверхности?

А Джоан? Кого любит она? Безусловно, своего психиатра. Своего отца — неизбежный ответ. Вероятно, своего инструктора по йоге. Она работает на полставки в музее и возвращается домой разрумяненная и говорливая, как после секса. Наверное, она любит детей, то-то они спешат к ней, как воробьи на сало. Они дерутся за местечко у нее на коленях и отворачиваются от своего отца, как будто этот самозабвенный труженик, зарабатывающий им на хлеб, — какой-то нелепый чужак, трубочист на крыше снежного замка. За кого бы он ни выдавал себя детям — за вожатого скаутов, товарища по играм, друга-приятеля, финансовый бастион, колдуна, ночного сторожа, — они его небрежно отвергают; Бин все еще зовет в слезах маму, когда ушибется, Джон просит у нее денег на новые открытки с чудищами, Дикки требует, чтобы она последней целовала его на сон грядущий, и даже Джудит, как будто обязанная быть папиной дочкой, приберегает свой влажный поцелуй для мамочки. Джоан плавает во всей этой любви, как рыба в воде, и больше ни на что не обращает внимания. Любовь замедляет ее шаги, льется на нее из радиоприемника, окружает на кухне в виде детских рисунков с домиками, семьей, кошками, собаками и цветочками. Мужу к ней не пробиться: она живая, прочная, но существует тайно, как Всемирный банк; она правит, но не проявляет пристрастий, словно федеральное правосудие. Что-то холодное и нескоординированное толкает его бессильно свисающую руку; это нос Гекубы. Жирная кастрированная сука с золотыми глазами, она, как и он, до ужаса боится одиночества и лезет из кожи вон, чтобы влить свое тепло в общий котел, всех любит, обожает запах еды, запах жизни.

Пенелопа Вогель старательно избегает в своей речи сантиментов; она на шесть лет моложе Ричарда, но целое десятилетие испытывала муки любви и теперь, в двадцать девять лет, бережет себя и говорит сухо, рублеными фразами совсем юного поколения.

— Нам было хорошо, — рассказывает она о своем антигуанце, — а потом стало плохо.

Она словесно теребит свои прежние романы, как засушенные цветы, сидя напротив него за столиком в ресторане. Ричард нервно дергается от ее деликатности, словно перебирает вместе с бабушкой загадочные хрупкие письма.

— Все кончилось отвратительно, — продолжает Пенелопа. — Что для меня было хорошо, для него оказалось плохо. Он связался с наркоманами. Я не могла на это смотреть.

— Он хотел на вас жениться? — робко спрашивает Ричард, наслушавшийся офисных сплетен.

Она пожимает плечами.

— Было такое дело.

— Наверное, вам его не хватает.

— Не без этого. Больше я таких красавчиков не встречала. Какие плечи! В Диккенсон-Бей он клал в воде мою руку себе на плечо и так, вплавь, тащил меня за собой милю за милей. Он был инструктором по сноркелингу.

— Как его звали? — Ему страшно бередить эти воспоминания, страшно продолжать эти переговоры, поэтому он допивает коктейль и тут же жестом просит официанта повторить.

— Хьюберт, — отвечает Пенелопа, терпеливо вытирая рот салфеткой. — Правильно говорила подруга: нельзя клевать на мужскую красоту, иначе будете драться за зеркало.

Личико у нее маленькое, белое-белое, нос длиннющий, розовые ноздри воспалены от вечной простуды. Только чернокожий, размышляет Ричард, счел бы ее хорошенькой; но эта мысль наделяет ее красотой в неугомонном, кишащем тенями ресторане. Подходит сменить скатерть на их столике чернокожий официант. Пенелопа продолжает, но так тихо, что Ричарду приходится напрягать слух, чтобы расслышать.