Александр Барченко - Ненастоящее

Александр БАРЧЕНКО

НЕНАСТОЯЩЕЕ

I

Утром капало с крыш. А к вечеру воздух неожиданно стиснуло морозом, и когда Василий Никитич вышел из консистории, над городом повис жёсткий, колющий горло, молочно-белый туман.

Крыши трамваев посыпало мукою. Сосульки показывали длинными пальцами вниз, и остро скрипела под ногами сухая изморозь.

Занятия обычно кончались в пять. Но секретарь накануне рассердился за весьма запущенный реестр и пригрозился проверить, приведены ли записи в порядок.

Сегодня секретарь не зашёл. Но Василий Никитич долго возился с реестром и к семи часам перестал чувствовать себя именинником. Ныла спина, как ноет она ежедневно. Так же стучало в висках от раскалённой печки, и так же навяз во рту терпкий привкус. Василий Никитич определил направление ветра, поднял воротник и зашагал по панели.

Остановился, по обыкновению, у вокзала — полюбоваться памятником, кстати, узнать, сколько минут потребовалось на переход от консистории. Иногда случалась разница в три-четыре минуты. Но Василий Никитич подозревал, что консисторские часы убегают против вокзальных вследствие небрежности сторожа Елпидифора.

Перешёл через площадь, опасливо сторонясь трамвайных путей. Ломовые гремели пуками железных полос, тяжёлыми шинами и подковами огромных лошадей.

Окунулся в толпу по правой стороне Невского и пожалел, что не сел в трамвай.

От вокзала пешеходы были редки. И всё это месиво голов, лиц и двигающихся, как ножницы, ног направлялось к Василию Никитичу навстречу, в сторону площади, и ему начинало казаться, что мимо плывёт сама улица, что тротуар уходит из-под ног. Сами собой замедлялись движения, и тянуло зашагать назад, в ногу со встречными.

Вдоль трамвайных путей стенкой стояли ожидавшие. Вагон толкал эту стенку, как дети толкают кирпичики, и, когда толчок дошёл до Василия Никитича, с подножки тщетно уже пытались вдавиться на площадку и стиснутый кондуктор кричал охрипшим голосом:

— Нет местов! Нет местов! Господа, имейте в себе рассуждение!

Василий Никитич вымок от пота, пока доехали до технологического, и бежал по проспекту бегом, чувствуя, как простывшая на ветру сорочка холодной ладонью касается спины. С ужасом думал, что легко заболеть воспалением лёгких или катаром верхушек. Василий Никитич выписывал еженедельный журнал «Здоровье» с бесплатным приложением «Домашний доктор».

Поднялся к себе по чёрному ходу, чтобы не встретить наглого взгляда, каким швейцар Афанасий провожал мелких жильцов, перед тем как захлопнуть за ними клетку лифта и нажать последнюю из шести кнопок выключателей.

Комната Василия Никитича в конце коридора, рядом с уборной. В этом углу совсем темно. Но Василий Никитич различает на своей двери ящик «Для писем и газет» и блокнот, пришпиленный кнопками на случай, если кто придёт и не застанет дома.

В ящике Василий Никитич еженедельно находит номер «Здоровья» в зелёной обложке, а блокнот… Однажды у Василия Никитича пропали подтяжки из французской тесьмы, купленные по случаю, и он заявил о пропаже в домовую контору. На следующее утро на блокноте появилось такое замечание: «Вашим потяшкам чорт ваду Июду удавил».

Страничку с сообщением Василий Никитич оторвал от блокнота и нанизал в комнате на стенной крюк, над которым была наклейка: «Бумага, бывшая в употреблении».

Василий Никитич щёлкнул выключателем, отчего пахнущая лекарством темнота уползла из комнаты в окно и приникла с улицы к стёклам плоским широким лицом.

Повесил на вешалку пальто, снял пиджак и переобулся в старые штиблеты. Новые снял, уложил в холщовый мешочек и мешочек повесил в угол, где простыней зашпилено платье.

Лениво расковырял вилкой капустник, островом застывший в сальном соусе, отказался от кипятку и запер за горничной дверь.

В дни, когда не было вечерних занятий, любил полежать с газетой в руках. Незаметно приходил в таких случаях сон, и, среди бурного заседания австрийского рейхсрата, среди беспорядочного отступления инсургентов, погружал тело в сладкое небытие.

Но литературный отдел читал внимательно. Здесь помещались романы — оккультные и «из жизни большого света».

Газета выписывалась канцелярией в складчину. Он выговорил себе последнюю очередь с правом собственности.

II

Обмякший газетный лист перевёртывается не сразу, подогнулся по слежавшемуся шву, суёт в глаза гимназиста, отравившегося в Полтаве, посещение членами управы мясной биржи…

«Княжна Вера уступила наконец мольбам графа заехать к нему на холостую квартиру. Граф дал честное слово: клянусь, я буду относиться к вам с уважением…

…ослепительные грозди электрических лампочек опрокидывались в бокалах искрометного шампанского…»

Василий Никитич зажмурил глаза. На минуту почудилось, будто сноп яркого света ворвался в комнату, потушил тусклую грушу под потолком, упал на стол и превратил миску и соусник, прикрытые тарелки в бокалы, полные жидкого золота.

Пососал язык, вспомнил мягкий кисловатый букет. Месяц тому назад выиграл стенные часы, пущенные сослуживцами в лотерею, и отпраздновал выигрыш дома полубутылкой красного вина удельного ведомства. Сегодня, в день ангела, также следует приобрести удельного. Но это успеется: восьмой час, а лавки запирают в десять. Он снова зашуршал листком.

В форточку протискивался мутный и сложный голос темноты, и труба паровой топки под кроватью отвечала угрюмым бурчанием. Очень далеко, в другом конце коридора, играли на рояле, и аккорды, затушёванные стенами, долетали сюда звуком сплошным и певучим.

Василий Никитич поправил подушку под головой, высвободил ступню, ущемлённую прутьями кровати.

«…Граф Грегоров усмехнулся и, загадочно блеснув глазами цвета морской воды, ответил: «Потому что на дне этого фужера ангел веселья — видите, как он сверкает оттуда золотым глазом. Да здравствует шампанское!» Вера упала в его объятия…»

Василий Никитич задумался.

Ему приходилось бывать у сослуживцев на семейных празднествах. Но торжества сослуживцев не были согреты весельём. Они носили, скорее, отпечаток угрюмой враждебности к человечеству. За столом злословили про начальство и говорили нехорошие вещи про товарищей, обойдённых приглашением. Поблагодарив хозяина, шептались о том, что празднество находится в связи с переводом уездного протоиерея в столицу или окончанием чьего-либо бракоразводного процесса.

Даже когда в высоких, колпачками, бокалах начинало шипеть «гран-муссё» или крюшон, в рубль двадцать пять копеек, и дребезжало беспорядочное «ура!», лица не теряли напряжённо угрюмого выражения и пожелания звучали зловеще:

— Дай Бог десять таких протопопов, каких намедни прижали.

— И вам исполнение желаний. Бог даст, к масленой чахоточного вакансия освободится. На ладан дышит…

Не лежал ли корень этого угрюмого веселья на дне узких, неудобных бокалов, где, вместо ангела, прятался тонким налётом осадок, тот осадок, что вызывает во рту вкус жженой пробки и хрустит на зубах на следующее утро.

Василий Никитич полюбовался портретом околоточного надзирателя, празднующего двадцатипятилетие службы, рассеянно пробежал юмористический отдел и поднялся с постели.

В голове родилась мысль. Не успел ещё оформить её, но уже тянулся к калошам. Снял с вешалки пальто.

Почему бы не испробовать действие волшебного напитка на самом себе?

С представлением о шампанском связывалось что-то стоившее бешеных денег, что-то служившее привилегией избранных, тех, с кем приходилось изредка сталкиваться и ему, когда столоначальник поручал вынести в приёмную справку по бракоразводному делу.

Приходилось слыхать, что в ресторане за бутылку шампанского берут двенадцать рублей. В погребе, стало быть, вдвое дешевле, конечно, и это бессовестно, но… только раз. Не нищий, слава Богу.

Василий Никитич решительно щёлкнул выключателем, распахнул дверь и очутился в коридоре.

«Недурно бы пригласить кого-нибудь для компании. Но кого…»

Из сослуживцев квартирует недалеко Шалфеев. Но сегодня он, наверное, на именинах у столоначальника бракоразводного отдела. А с тем у Василия Никитича нелады.

В комнате рядом живут братья-чиновники синодской канцелярии. Познакомился в уборной, во время умывания, когда старший, фыркая в полотенце, сообщал младшему на языке, полном загадочных олицетворений:

«Первый стол отправляется к третьему столу и спрашивает: у вас? Третий стол отвечает: подите вы к чёрту. Между тем входящая уверяет: господа, побойтесь Бога! Ведь она месяц назад через меня прошла…»

Дальше живёт скромная барышня, худощавая и высокая, с маленькими жёсткими глазами, странно не идущими к красивому лицу с нежной кожей, детски вздёрнутой верхней губой. Барышня очень аккуратно платит за комнату, имеет собственную кушетку и лампу с пунцовым атласным абажуром и никого у себя не принимает. Ей часто звонят по телефону. И тогда она надевает скромный чёрный жакет и выхухолевую шапочку и уходит из дому. Ночевать она всегда возвращается домой, такая же скромная, с чуть увядшими щёками… И синие круги оттеняют её маленькие жёсткие глаза…