Хулио Кортасар - Случай с мигалас

Хулио Кортасар

Случай с мигалас

В два мы уже у бунгало, и через полчаса, точно как условились по телефону, появляется молодой управляющий с ключами, показывает, как работают колонка в ванной, кондиционер, подключает холодильник. Договариваемся, что поживем здесь десять дней, платим вперед. Раскрываем чемоданы и вытаскиваем все для пляжа; устроимся попозже, слишком соблазнителен вид: у самого холма — Карибское море, все в белых барашках. Спускаемся по крутой тропинке и даже обнаруживаем в зарослях кустарника сокращающий путь проход; между бунгало на холме и морем не более ста метров.

Вечером, развешивая одежду и раскладывая купленную в Сен-Пьере провизию, слышим голоса в другом крыле бунгало. Говорят очень тихо, это не голоса мартиникийцев, сочные и смеющиеся. Некоторые слова слышны разборчивее: английский штатников, наверное — туристы. Сначала — неприятно; не знаем сами почему, мы ожидали полного одиночества, хотя уже видели, что каждое бунгало (их четыре, вокруг клумбы, бананы и кокосовые пальмы) состоит из двух половин. Может быть, это потому, что, когда мы их увидели в первый раз, после сложных телефонных поисков из отеля «Диамант», нам показалось, что здесь очень пустынно и в то же время странным образом заселено. Например, хижина-ресторан, в тридцати метрах вниз по склону, заброшена, а в баре — бутылки, бокалы и приборы. И в одном или двух бунгало сквозь жалюзи смутно виднелись полотенца, флаконы лосьонов или шампуней в ванных комнатах. Молодой управляющий открыл нам совершенно пустое бунгало и на невнятный вопрос ответил не менее невнятно: главный управляющий в отъезде, а он занимается всем этим из дружбы с хозяином. Тем лучше — ведь мы искали одиночества и пляж; но, конечно, другие думали точно так же, и два голоса, женские, североамериканские, тихонько переговариваются в смежном с нами крыле бунгало. Перегородки как из бумаги, но все так удобно, так хорошо устроено. Спим и спим, редкий случай. А если что и было нам сейчас нужно, так именно сон.

Друзья: кошка, ласковая попрошайка, другая — черная, более дикая, но тоже голодная. Птицы здесь только что на руку не садятся, и зеленые ящерицы взбегают на столы, охотясь за мошками. Нас кольцом окружает доносящееся издали блеяние коз; на самой вершине холма пасутся пять коров и молоденький бычок, и, соответственно, они мычат. Слышим также собачий лай возле хижин в глубине долины; нынче ночью к концерту присоединятся и обе кошки, это уж точно.

Пляж, по европейским меркам, — пустыня. Молодежь, всего несколько человек, плавает и резвится, черные и коричневые тела пляшут на песке. Вдалеке семья — из столицы или немцы, уныло белобрысые, белокожие, раскладывают полотенца, средства для загара и большие сумки. Мы часами сидим в воде или на песке, ритуально — кремы и сигареты: ни на что другое мы не способны. Мы еще не чувствуем, как накатываются на нас воспоминания, еще нет этой потребности перебирать прошлое, возрастающей вместе с одиночеством и скукой. Как раз наоборот, заблокировать все, что относится к предыдущим неделям; встречи в Делфте, ночь на ферме Эрика. Если все возвращается, мы это отгоняем, как дымок от сигареты: легкое движение руки, и воздух вновь чист.

Две девушки спускаются по тропинке с холма и устраиваются в отдаленной части пляжа, под кокосовыми пальмами. Вычисляем, что это наши соседки по бунгало, представляем их себе в приемной офиса или в начальной школе Детройта, Небраски. Видим, как они вместе входят в море, спортивно уплывают, медленно возвращаются, наслаждаясь теплой прозрачной водой, всей этой красотой, которая превращается в штамп, едва начнешь ее описывать, — извечный сюжет почтовых открыток. На горизонте два парусника, из Сен-Пьера выходит моторка с водной лыжницей, которая с достоинством поднимается после каждого падения, падает она часто.

Когда темнеет — после сиесты мы снова идем на пляж, день клонится к ночи, все небо в больших белых тучах, — мы говорим, что это Рождество отлично отвечает нашему желанию: одиночество, уверенность, что никто не знает, где мы, исключены все возможные неприятности, а в то же время и эти дурацкие сборища в конце года и неизбежные поздравленья — восхитительная свобода: вскрыть пару консервных банок и приготовить пунш (белый ром, сироп из тростникового сахара и маленькие зеленые лимоны). Ужинаем на веранде, отделенной бамбуковой перегородкой от симметрично расположенной террасы, откуда — хотя уже и поздно — снова едва слышно доносятся шепчущие голоса. Мы замечательно взаимно вежливы с соседями, мы даже несколько преувеличенно уважаем друг друга. Если девушки с пляжа действительно занимают наше бунгало, то, быть может, они задаются вопросом, не живут ли в другом крыле бунгало те две женщины, которых они видели на пляже. У цивилизации свои преимущества, мы признаем это между двумя глотками: ни криков, ни транзисторов, ни мурлыканья дешевых песенок. Оставались бы здесь все десять дней, чтобы вместо них не поселилось какое-нибудь многодетное семейство. Христос только что снова родился, что касается нас — можно лечь спать.

Встать с рассветом, сок гуайявы и кофе в больших чашках. Ночь была долгой, порывы дождя, откровенно тропические, внезапный всемирный потоп и внезапное же раскаяние — конец дождю. Со всех сторон доносился собачий лай, хотя луны не было; лягушки и птицы; звуки, которых городскому слуху не определить, но, возможно, от них те сны, которые мы теперь вспоминаем, закуривая первые сигареты. Aegri somnia[1]. Откуда эта цитата? Шарль Нодье или Нерваль; иной раз мы не в силах сопротивляться книжному прошлому, которое уже почти стерли другие склонности. Мы рассказываем друг другу сны, в которых какие-то личинки, смутные угрозы, извлекаемые на свет трупы; не очень-то приятно, но это можно было предвидеть, они плетут паутину или заставляют нас ее плести. Ничего удивительного после Делфта (но мы решили не воскрешать недавних воспоминаний, время еще, как всегда, для них наступит. Забавно — нас не волнуют мысли о Михаэле, о колодце на ферме у Эрика — темы уже закрытые, мы не говорим о них или о тех, что им предшествовали, хотя знаем, что можем снова об этом говорить и нам не будет плохо, в конце-то концов наслажденье и упоенье были вызваны именно ими, и ночь на ферме стоила цены, которую мы сейчас платим, но в то же время мы чувствуем, что все это еще слишком близко: подробности, голый Михаэль при луне, еще многое другое, чего хотелось бы избежать вне неизбежных снов; лучше блокада, тогда other voices, other rooms[2]: литература и самолеты, какие потрясающие наркотики!)

Море в девять утра уносит последнюю ночную пену, солнце, соль и песок в нежном союзе омывают тело. Видим девушек, спускающихся по тропинке, и обе одновременно вспоминаем и переглядываемся. Глубокой ночью, почти засыпая, мы кое-что уяснили себе: в какую-то минуту в очень тихом разговоре в том крыле проступили гораздо более отчетливо слышные фразы, хотя смысл их ускользал. Но нас притягивал отнюдь не смысл в этом обмене словами, который кончился, едва начавшись, чтобы снова превратиться в монотонное сдержанное бормотание, а то, что один из голосов был мужской.

Сиеста, и до нас снова доносится с другой веранды приглушенный диалог. Не зная зачем, мы упорствуем в стремлении идентифицировать девушек на пляже с голосами в бунгало, и теперь, когда ничто не заставляет думать, что при них есть мужчина, воспоминания прошедшей ночи затуманиваются, сливаются с другими звуками, тревожившими нас: собаки, резкие порывы ветра и дождя, треск крыши. Городской народ; горожане, легко поддающиеся впечатлениям от иных звуков, отличающихся от привычных, от тихих мирных дождей.

А к тому же какое нам дело до того, что происходит рядом, в бунгало? Если мы здесь, так это потому, что нам нужно было отделиться от того, что было, и от тех, кто там был. Конечно, нелегко отказаться от привычек, от условных рефлексов; не признаваясь самим себе в этом, мы сосредоточили все внимание на том, что приглушенно доносится из-за перегородки, на диалоге, который представлялся нам безмятежным и бессодержательным, чисто обыденное мурлыканье. Невозможно различить слова и даже голоса, настолько схожие по звучанью, что по временам думается, что это ненадолго прерывающийся монолог. Так и они должны были бы нас слушать, но, конечно, они нас не слушают, для этого они должны были бы молчать, для этого они должны были бы находиться здесь по причинам, сходным с нашими, они должны были бы так же чутко прислушиваться, как черная кошка, которая подстерегает на веранде ящерицу. Но мы их начисто не интересуем. Тем лучше для них. Два голоса сменяют друг друга, умолкают, снова звучат. И никакого мужского голоса, хоть они и говорят так тихо, мы бы его все равно распознали.

Ночь наступает, как всегда в тропиках, внезапно, бунгало едва освещено, но нам это не важно; мы и не ужинаем толком, горячее — только кофе. Нам не о чем говорить, и, возможно, поэтому мы развлекаемся, слушая тихое бормотание девушек; открыто в этом не признаваясь, мы подстерегаем мужской голос, хоть и знаем, что никакая машина на холм не поднималась и что другие бунгало по-прежнему стоят пустые. Мы раскачиваемся в качалках и курим в темноте; москитов нет; тишина, бормотанья, они смолкают, возникают вновь. Если бы девушки представляли себе нас, им бы это не понравилось; не то чтобы мы шпионили за ними, но они бы увидели нас в виде двух таящихся в потемках паучих-мигалас. В конечном счете нас не огорчает, что другое крыло бунгало занято. Мы искали одиночества, но теперь думаем, какой же была бы ночь, если бы действительно никого не было в другой стороне бунгало, невозможно отрицать, что ферма, что Михаэль все еще здесь, рядом. Нужно смотреть друг на друга, разговаривать, лишний раз доставать колоду карт или игральные кости. Лучше уж так. Сидя на стульях с веревочными сиденьями, слушать почти кошачье мурлыканье, пока не наступит пора ложиться спать.