Ирвин Шоу - На французский манер

Шоу Ирвин

На французский манер

Ирвин Шоу

На французский манер

Беддоуз вернулся из Египта утром. Он приехал в свой отель, пожал руку портье, сообщил ему, что поездка была приятная, но египтяне просто невыносимы. От портье он услышал, что город, как всегда, набит приезжими, а цена на номера, как всегда, снова поднялась.

- Теперь туристский сезон продолжается двенадцать месяцев в году, сказал портье, вручая Беддоузу ключ. - Никто больше не сидит дома. С ума можно сойти.

Беддоуз поднялся наверх и велел бою засунуть пишущую машинку в стенной шкаф, чтобы не видеть ее совсем. Он открыл окно и с удовольствием посмотрел на медленно текущую под окнами Сену. Потом принял ванну, переоделся, придвинул телефон и попросил телефонистку на коммутаторе набрать номер Кристины. У этой телефонистки была зловредная привычка повторять номера по-английски, и Беддоуз с улыбкой подумал, что здесь все осталось, как было. Когда эта женщина дозвонилась до нужного номера, там, на том конце провода, началась знакомая суматоха. Телефон в отеле у Кристины стоял в холле, довольно далеко от ее номера, и Беддоузу пришлось медленно повторять ее фамилию по буквам: Тате (Т - Теодор, А - Андре, Т Теодор, Е - Елена), пока до мужчины, который ответил на звонок, дошло, кто такая мадемуазель Тате, и он пошел сообщить Кристине, что некий американский джентльмен требует ее к телефону.

Беддоуз услышал, как Кристина идет через холл к телефону, и решил, что, судя по звуку, на ней туфли на высоких каблуках.

- Алло, - сказала Кристина. В это время в трубке раздался треск, но Беддоуз все равно узнал этот знакомый голос с взволнованным придыханием. Кристина вообще говорила по телефону так, словно каждого звонка она ждала, как приглашения на бал.

- Салют, Крис, - сказал Беддоуз.

- Кто это?

- Голос Египта, - сказал Беддоуз.

- Уолтер! - Кристина страшно обрадовалась. - Когда ты прилетел?

- Сию минуту, - Беддоуз соврал на час, чтобы доставить ей удовольствие. - Скажи, ты на высоких каблуках?

- Что?

- Я спрашиваю, у тебя туфли на высоких каблуках?

- Погоди минуточку, дай погляжу, - сказала Кристина. И после паузы добавила: - Ты что, стал ясновидцем в Каире?

Беддоуз хмыкнул.

- Обыкновенное ближневосточное жульничество. Запасся им в невиданном количестве. Где мы завтракаем?

- Уолтер, - сказала Кристина, - я в отчаянии.

- У тебя свидание?

- Ну да. Когда ты научишься пользоваться телеграфом.

- Ладно, ничего страшного, - сказал Беддоуз небрежно. Он взял за правило никогда не выказывать разочарования. Он подозревал, что, если попросить Кристину, она отменит свидание, но у него было другое правило никогда ни о чем не просить. - Стало быть, увидимся позднее.

- Может, попозже, днем, зайдем куда-нибудь выпьем?

- С этого и начнем, - сказал Беддоуз. - В пять?

- Лучше в полшестого, - сказала Кристина.

- Где ты в это время будешь? - спросил Беддоуз, слегка задетый новой отсрочкой.

- Около площади Этуаль, - сказала Кристина.

- У Александра?

- Договорились, - сказала Кристина. - Может, ты для разнообразия сегодня придешь вовремя?

- Будь повежливей, человек первый день как вернулся в Париж, - сказал Беддоуз.

- A tout a l'heure [пока (фр.)], - сказала Кристина.

- Что вы сказали, мадам?

- В этом году даже дети все, как один, научились говорить по-французски. - Кристина засмеялась. - Как хорошо, что ты снова в городе!

Раздался звонкий щелчок - она повесила трубку. Беддоуз не спеша опустил трубку на рычаг и подошел к окну. Он смотрел на реку и думал о том, что сегодня впервые за долгое-долгое время Кристина не приехала к нему сразу же, как только он вернулся в Париж. Река казалась холодной, деревья облетели, и небо было таким серым, словно оно и не знало другого цвета. И, несмотря на это, в облике города было что-то нежданное. Даже в такую паршивую зимнюю погоду, когда нет ни солнца, ни снега, Париж таил в себе что-то нежданное.

Он пообедал вместе с журналистом из Ассошиэйтед Пресс, который только что вернулся из Америки. Этот человек рассказывал, что дела в Америке идут отвратительно, что даже если завтракать в забегаловках, и то с тебя сдерут не меньше полутора долларов, и что Беддоуз должен молить бога за то, что он не там, а тут.

Беддоуз чуть-чуть запоздал, но Кристины в кафе еще не было. Он сидел на застекленной террасе у огромного окна, чувствуя, как зимний день через стекло холодит ему локоть. На террасе было полно женщин, которые пили чай, и мужчин, читавших вечерние газеты. За окном под деревьями собирались ветераны какого-то полка, воевавшего еще в первую мировую войну; пожилые люди со знаменами зябли в своих шинелях и орденах и суетливо выстраивались в колонну, готовясь вслед за военным оркестром промаршировать к Триумфальной арке, чтоб возложить на могилу венок в память о своих товарищах, погибших в битвах, о которых все уже давным-давно позабыли. Ох, эти французы, - кисло вздохнул про себя Беддоуз, кисло, потому что Кристина опаздывала и день не оправдывал возлагавшихся на него надежд. Ох, эти мне французы, всегда они найдут повод застопорить уличное движение. У них такой запас мертвецов, что остается только воздавать им и воздавать.

Он заказал себе пива, потому что слишком много выпил за обедом. Он и съел слишком много - набросился после египетского перерыва на французскую еду. В желудке было как-то неуютно, и он внезапно почувствовал, что очень устал от всех этих миль, которые ему пришлось проделать за последние двадцать четыре часа. "Когда тебе тридцать пять, - подумал он, погружаясь в вечернюю меланхолию, - пусть самолет будет самым быстрым, полет самым спокойным, а сиденья самыми мягкими, кости твои уже начинают беспощадно отсчитывать мили". Тридцать пять ему исполнилось три месяца назад, и с тех пор, он стал как-то болезненно реагировать на свой возраст. Он разглядывал свое лицо во всех зеркалах, замечал морщинки под глазами и седину в бороде, когда брился. Он от кого-то слышал, что стареющие футболисты бреются по два-три раза в день, чтобы ни хозяева, ни спортивные журналисты, не дай бог, не заметили предательского серебра в щетине. "Может быть, и профессиональным дипломатам нелишне принять это на вооружение?" - думал он. Семьдесят минус тридцать пять будет тридцать пять. Это зловещее уравнение все чаще, особенно к концу дня, приходило ему на ум после того, как он перевалил через середину. Он посмотрел на улицу, где за холодным стеклом все еще топтались, выравнивая нестройные ряды, ветераны со своими флагами; их дыхание вместе с сигаретным дымом в виде маленьких облаков висело у них над головами. Ему вдруг страшно захотелось, чтоб они, наконец, зашагали и убрались отсюда как можно дальше. Слово "ветеран" неожиданно и больно резануло слух.

А еще ему хотелось, чтоб Кристина наконец пришла. Опаздывать - это было на нее совсем не похоже. Она относилась к той редкой категории девушек, которые прибывают на свидание в точно назначенный час. Тут же он некстати вспомнил, что она еще умеет быстро одеваться и на приведение в порядок прически тратит не больше двух минут. У Кристины были светлые волосы, по-парижски коротко остриженные, так что шея оставалась голой. Беддоуз вспомнил о шее Кристины, и ему стало как-то легче.

Они весело проведут вечер, думал он. В Париже человек не имеет права чувствовать себя усталым и старым. Если я себе это позволю, придется бежать куда глаза глядят.

Он думал о предстоящем вечере. Они пройдутся по барам, и постараются не встречать друзей, и постараются не пить слишком много, а потом поедут в бистро на рынке, где едят толстые бифштексы и запивают их терпким красным вином, а потом, может быть, поедут в ночной клуб, где выступает забавный и необычный театр марионеток и где трое молодых людей поют смешные песни, которые в отличие от многих других песен, исполняющихся в ночных клубах, смешные на самом деле. Когда после их песен выходишь на улицу, чувствуешь себя весело и блаженно, а главное, тебе кажется, что только так и должен себя чувствовать человек в Париже в два часа ночи.

Они были там с Кристиной в ночь накануне отлета в Каир. Пойти туда снова в первую ночь после прилета - в таком решении была какая-то приятная завершенность, которая доставляла ему необъяснимое удовольствие. В тот вечер Кристина была очень красива, лучше всех в большом зале, где было полно красивых женщин, и он даже пошел танцевать, в первый раз за много месяцев. Оркестр был крохотный: пианино и электрогитара, из которой гитарист извлекал густые, колышущиеся звуки; играли они известные французские песни, те самые, слушая которые всегда чувствуешь, как прекрасна любовь в этом городе и как она полна печали и сдержанного раскаяния.

Музыка привела Кристину в мечтательное настроение, что было на нее совсем не похоже; она держала его за руку, пока шла программа, и целовала его, когда свет гас между номерами. А когда он сказал, что завтра утром улетает, на глаза у нее навернулись слезы, и она сказала: "Что же я буду делать без тебя целых два месяца?". И он, на которого это тоже подействовало, осторожно рассудил, что сейчас самое время уехать, раз она вступает в ту самую фазу. Это была, как он ее называл, фаза предматримониального томления, тут надо быть настороже, особенно поздней ночью, в Париже, в залах, где царит полумрак, где рояли и электрогитары поют песни о мертвой листве, и мертвой любви, и о любящих, разлученных войной.