Генрих Далидович - Пощечина

Генрих Далидович

Пощечина

_____________________________________________________________________________

Источник: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова. — Мн.: Юнацтва, 1990. — 288 с., [5] л. ил., портр. — (Б‑ка юношества).

_____________________________________________________________________________

1

Только уже на трамвайной остановке, когда попрощались, Вишневец напоследок спросил о том, о чем, наверное, думал все время.

— Скажи, Васильевич, ты помнишь о давней моей пощечине? — он вроде игриво улыбнулся, вроде немного застеснялся, поднял руку и потерь ладонь, будто та зачесалась. — Или забыл уже то?

Вишневец поинтересовался, а я смутился. Будто я тогда согрешил, а он невиноватый. Невольно перевел взгляд на его руку, что когда–то так больно ударила меня. Она и теперь, хотя Вишневец постарел, осел, как оседает в стволе старое дерево, была еще крепкая. Он встрепенулся от моего взгляда, опустил руку и, кажется, суетливо спрятал ее в карман светлого пиджака.

— Давно то было… — вроде оправдался Вишневец, стараясь хотя теперь успокоить меня, чтобы я не таил той давней обиды, — Может, лет тридцать уже прошло… Я тогда был еще совсем молодой, горячий, а ты — горькое дитя… Как и мой Михась… — говорил и отводил глаза, не выдерживая моего пристального взгляда. — Да и время тогда было горячее, строгое… Много не говорили, не разводили антимоний, чуть что — сразу за шкирку…

«Время временем, дядька Иван, но человек должен всегда быть человеком», — хотел сказать я, но' смолчал.

Я, сказать искренне, не забыл о том былом, действительно уже давнем случае, но и не говорил о нем никому без нужды: во–первых, стоит ли долго вынашивать обиду и мщение, а во–вторых, в жизни моей за это время было еще немало всяких — значительных и мелких, приятных и горестных — случаев. Разве все удержишь в памяти?! Разве на все обращать внимание?! Но сегодня, когда услышал звонок, открыл дверь и увидел на площадке неожиданного знакомого гостя, так сразу же и вспомнил то время, молодого горячего Вишневца, то досадное происшествие.

Пригласил зайти, потом слушал его докучливые обиды, упреки (мол, теперь все кругом его обижают), угощал, но не заговаривал о прошлом. Да и считал: Вишневец обо всем уже забыл. Когда уже то было! Да и стоит ли упрекать пожилого человека за его бывшую горячность?! Лучше послушать, увидеть, какой он теперь. Молодые грехи да ошибки научили его чему–нибудь или ничего не изменили в человеке?

Я и теперь, улыбаясь, смотрел на Вишневца — невысокого, плечистого, в белой шляпе и в светлом костюме, из карманчика которого выглядывали две авторучки, с хозяйской большой сумкой возле ног.

Минуту–другую мы оба молчали, наверное, каждый по–своему вспоминая прошлое, тот случай.

— Я, Васильевич, признаюсь: я забыл то… — опять вроде игриво, вроде неловко улыбнулся Вишневец. Что ты, столько воды уже сплыло, столько всего другого было… Но когда посоветовали знакомые съездить к тебе и попросить именно у тебя помощи, так сразу вспомнил. Будто что–то в памяти моей приоткрылось… Остерегался: ты теперь важная птица, не захочешь даже разговаривать со мной, пенсионером. Если бы еще на базе, как раньше, работал, так, может, сошлись бы интересами, а так… Из–за обиды, из–за теперешней своей важности даже не пустишь меня в квартиру… Аж ты, смотрю, простой человек. Может, уже и слишком простой. Другой на твоем месте… Ого, не так бы вел себя, не то имел бы… — Воскликнул восхищенно: — О, какие важные да богатые есть в твоем положении! И я тебе, Васильевич, скажу, что умному да образованному и надо свою метку высоко держать. Тогда более уважают, даже боятся… Из простых посмеиваются, а то и помыкают ими…

Я молча слушал. Вишневец говорил–говорил о своих знакомых, которые хорошо устроились, а после, увидев подходящий трамвай, спохватился, заспешил ехать домой, в свой городок.

— Так, Васильевич, заступись, не дай обидеть заслуженного человека, — опять, как и на квартире, начал просить. — Припугни сверху нашего Сидоровича, другим перца подсыпь. Помоги добиться правды и справедливости.

Я вновь пообещал взять от газеты командировку и съездить по его жалобе, разобраться на месте. Вишневец, как говорят, еле не рассыпался от благодарности да поехал в свою дорогу.

Вскоре, как и обещал, я посетил тот городок, где жил Вишневец. Местное начальство внимательно выслушало меня, с болью пожалилось, что Вишневец извел их просьбами да жалобами. Он уже получил в городе большую квартиру, легковую машину, а теперь хочет без очереди получить квартиру для своего сына. Для Михася, с которым я когда–то вместе ходил в школу. Мне не только рассказали об этом, но и документами подтвердили, что, во–первых, Михасю еще надо постоять в законной очереди, а во–вторых, ему еще не положена отдельная квартира, у его отца излишки площади.

Когда я, имея на руках копии писем Вишневца, ответов из районных учреждений, зашел к Вишневцу да повторил все то, что услышал, да добавил от себя, что он жалуется неправильно, так он мигом переменил свое участие на гнев, начал наговаривать и на местное начальство, и на меня всякую чушь. Меня еще упрекнул, что не хочу помочь из–за той давней, «ничтожной» обиды. Настроил против меня и своего Михася. Тот, правда, не упрекал, но ехидно подтрунивал надо мной и моей журналистской профессией.

С досадой я понял, что Вишневец и в пожилые годы не только не изменился, не подобрел, но еще более закостенел от зла. Недаром люди говорят: если родился теленок с меткой, так с ней и умрет -

2

Тот давний случай, о котором неоднажды упоминал Вишневец, случился, когда я пошел в первый класс.

Что такое пойти первый раз в школу, все знают. Это — и немалая перемена в жизни, и новые волнения да тревоги, и огромная радость да долгая, без конца и края, дорога в науку, к познанию. Тем более все это было ошеломительно и важно для меня: я родился и рос на хуторе, где было всего несколько отдаленных друг от Друга изб, не имелось электричества, так для меня приход в деревню, которая уже имела то, чего не имели мы, хуторские, стал, можно сказать, приходом в большой мир. Конечно, мир тот был не такой уж огромный, но для меня, повторю, был все же не малый. Даже за то, что деревня располагала электричеством, радио, библиотекой, магазином.

В школе я подружился с бойким Михасем Вишневцом. Он был немного ниже меня, как говорили, «гонкого, но худого», красивый, как девочка, румяный. Еще он был умный, начитанный — уже читал не только «Букварь», но и тонкие книжечки из библиотеки, умел считать, кажется, до бесконечности. Я заметно отставал от него, мог только читать и писать печатными буквами, считал со сбоями, путаясь, какой десяток идет за каким.

Подружившись с Михасем, я начал заходить к нему домой — утром или после учебы. Дом Вишневцов меня удивил: у нас, на хуторе, изба, сарай, рига — все было под одной крышей, наше жилье было из одной комнаты, с одним окном, с утрамбованной глиной вместо пола. Вишневцов же дом был высокий, светлый, из нескольких чистых комнат, а сарай был подальше, за забором. Вишневец был в то время нашим бригадиром, жил зажиточно.

Мы с Михасем или баловались во дворе, или катались на его детском велосипеде, или были в избе и играли «в школу», «в учителя» и «ученика». Мать Михася, тетка Франя, встречала меня приветливо, угощала вкусными грушами да яблоками или даже вместе с Михасем садила за стол, а хозяина я мало видел дома: он, считай, пропадал в деревне или в поле. Сядет на своего быстрого жеребчика, ударит его ногами под бока — только его и видели.

3

Тогда, в первом классе, я с восхищением относился к нашей учительнице — молоденькой Клавдии Ильиничне. Она — в белых туфлях, голубом костюме, с выложенным наверх большим воротником белой кофточки — была очень красивая, а во–вторых, приветливая, хорошо, приятно говорила, читала, а также пела. Видеть, слышать ее была для меня каждый день огромная радость. Мать моя временами даже «обижалась»: пошел ты, сыночек, в школу, так совсем переменился — меня перестал любить, а полюбил свою учительницу, чужую женщину.

Помню, тогда, в тот злополучный день, Клавдия Ильинична читала нам из своей домашней книжки сказку, красиво говорила чужими, «медвежьим», «лисьим» да «волчьим», голосами, что мы все не спускали с нее завороженных взглядов, затаивали дыхание и слушали, перенесшись в мыслях из этого реального мира в какой–то другой, таинственный и прекрасный.

Неожиданно резко открылась классная дверь, и мы дружно повернули туда головы: кто там мешает? Возле порога стоял Вишневец — невысокий, присадистый, в хромовых сапогах, синем галифе и зеленом кителе, в зеленой фуражке. Такая одежда для наших мужчин тогда была обычная — они покупали ее на толкучке в Ракове.