Дэвид Блидин - Банк

Моей семье

#REF![1]

Помните известный статистический пример — если усадить за пишущие машинки бесконечное множество обезьян, через пару дней они непременно, пусть и с опечатками, сваяют какой-нибудь литературный шедевр, созданный их вовремя эволюционировавшими братьями? Представьте мохнатые коричневые головы, мотающиеся вверх-вниз; некоторые, самые пафосные приматы сидят в очках в тонкой оправе, с заложенным за ухо тупым карандашом, и проворно стучат пальцами по клавишам, воодушевленные ощущением собственной полезности, целеустремленно доказывая чью-то риторическую блажь…

Это своего рода аллегория Уолл-стрит. Не то чтобы нас бесконечное множество — всего лишь пара тысяч узников железобетонных небоскребов, и руки не такие мохнатые. С другой стороны, мои уши оттопырены, я довольно волосат (как и вся родня по линии отца) и имею дурную привычку жевать нижнюю губу, поэтому вполне отвечаю упомянутой аналогии.

В два часа утра в понедельник, сидя на шатком крутящемся стуле из «ИКЕА», я печатаю не новую версию «Великого американского романа», приветствуя таким замечательным образом очередную рабочую неделю без выходных; будучи аналитиком отдела слияний и приобретений, я делаю электронную таблицу, подсчитывая, что произойдет, если огромный транспортный конгломерат Среднего Запада купит семьдесят три брошенных силосных зернохранилища на побережье Калифорнии. В электронной таблице двести двадцать шесть листов. Версия шестьдесят третья «б». Настоящее чудовище. Четыре месяца — урывками — ушло на то, чтобы ее создать и свести воедино. В этом безумии есть нечто по-своему прекрасное, словно в помешанном бомже, которого мы порой принимаем за пророка. Включены ссылки на все на свете: что случится, если торнадо опустошат Миссури, если силос купят конкуренты, если в результате атаки террористов силосные зернохранилища разнесет на кусочки с выбросом сернистых газов и опаленных перьев голубей, зажарившихся прямо на стропилах. А что, еще как возможно: Аль-Каеда не дремлет, замышляя заговоры и накручивая бороды на кулаки — «Доберемся до их силоса, и победа наша!» — и шахиды заходятся зловещим гортанным смехом.

Я почти закончил. Осталось понять, почему баланс на этом балансовом листе не желает сходиться, наверняка дело в ставке налога…

Монитор гаснет.

О Господи!

О черт!

Сердце заколотилось. Я почти комически захрипел. Жаркая волна подступила к горлу, поднимаясь вверх через трахею или пищевод — не знаю точно, через какую из трубок, и разлилась по телу, так что защемило пальцы рук и ног. Интересно, это так выглядит инфаркт в нежном возрасте двадцати трех лет? Куда подевались молодая неутомимость и привычное ощущение расцвета сил? Вся работа — коту под хвост. Последний раз я сохранялся в восемь вечера — шесть часов назад.

Я закричал, желая издать сотрясающий стены рык варвара, рев, распахивающий окна, в крайнем случае вопль, который заставит Стара — одного из наших аналитиков, вон сидит рядом — оторваться от своего монитора, но исторгшийся из меня звук скорее напоминал жалкий писк хорька, ненароком получившего пинок и считающего ступеньки лестницы в подвал.

Зазвонил телефон. Номер скрыт. Сердце снова бешено заколотилось (вот тебе и молодое здоровье). Это может звонить Сикофант[2], заместитель президента Банка и мой начальник, который в беспокойных метаниях по опустевшему двуспальному ложу (он недавно развелся) изобрел, должно быть, принципиально новый подход к слияниям и приобретениям.

— Почему ты мне не позвонил?

Несказанное облегчение. Не Сикофант.

— Слушай, сейчас ужасно не подходящий момент для разговора…

— А когда наступит подходящий? За последние три недели у тебя не нашлось для меня времени!

— Из всех неподходящих моментов сейчас, пожалуй, самый худший.

На другом конце линии воцарилось молчание. Я испытал странно знакомое неприятное ощущение, уже посещавшее меня во время ленча, в обед и за несколько секунд перед тем, как обвал работы смял и смел все другие чувства.

— Уже за полночь. Ты окончательно пропустил мой день рождения.

Ну конечно, сегодня день ее рождения.

— Послушай, я…

— Это был мой чертов день рождения!

Что я мог ответить? Я обязан был позвонить. Без сомнения, следовало позвонить. Однако в душе невольно поднялась обида на несправедливость: в два часа воскресной ночи (практически в понедельник) я торчу на работе, а не шляюсь по улицам, высасывая одну банку пива за другой и тиская за сиськи лучшую подругу звонящей, кое-как набирая одним пальцем эсэмэску с пьяно-невнятными поздравлениями.

— Какой же ты козел!

— Подожди, это не то, что ты…

Бесцеремонно перебив, Подруга высокомерно бросила:

— Ты понимаешь, что это конец всему?

— Конец чему?

— Нашему роману. Нет, вычеркни. Нашему антироману.

— Но мы же договорились!

Я интерпретировал нашу договоренность следующим образом: она — яростно оберегающая собственную независимость студентка последнего курса, по окончании которого ей светит степень магистра истории искусств и должность куратора музея или владелицы собственной галереи, — однажды призналась, что не прочь обзавестись бойфрендом, но без хлопот, традиционно связанных с романами. Я — чудовищно одинокий банковский клерк, которому необходимо сосредоточиться на сколачивании состояния — raison d'etre[3] моего временного рабства, — бываю рад даже случайному онанизму (трудно оставаться Дон Жуаном, когда пашешь без выходных по сто часов в неделю). Словом, наш роман представлял собой лишь удобный выход для тех, кому за двадцать.

— Кончился договор. У меня уже рука устала.

— Слушай, это удар ниже пояса.

— Сам слушай! Это правда!

— На следующей неделе мы вместе пообедаем. Сходим в итальянский ресторан в Ист-Виллидж[4].

Я уже чувствовал себя морально побежденным. Боевая Подруга устало усмехнулась:

— Ты действительно ничего не понял?

— Нет, не понял.

Голос смягчился; в нем совсем не осталось праведного гнева:

— Не знаю, как это получилось. Чепуха какая-то, но так или иначе я сделала глупость и влюбилась в тебя. Нельзя смешивать искренние чувства с бесстрастно-деловыми отношениями, как у нас с тобой, но так получилось: я правда тебя люблю. Знаю, с моей стороны эгоистично ожидать, что ты бросишь банк и станешь фермером-овощеводом или басистом в рок-группе, я этого и не прошу, но, Господи, неужели трудно позвонить мне в день рождения? Я что, требую безумных жертв, когда хочу, чтобы ты поднял трубку и поговорил со мной полных две минуты?

Молчание заструилось из телефонной трубки, наполняя комнату. Подруга великодушно позволяла мне вернуть все в прежнюю колею, произнеся волшебные слова: «Я правда очень виноват и сожалею о случившемся. Я тоже тебя люблю. Больше это не повторится. Обещаю исправиться». И наконец, ход конем, который позволит отвоевать все позиции: «Почему бы нам не съездить куда-нибудь? Давай в следующие выходные махнем на Кейп»[5].

Но я физически не мог этого произнести, и вот почему:

От: Сикофанта@aol.com

Кому: Мн[email protected]

Надеюсь, ты еще на работе. Я обдумывал схему автоперевозок, в частности корреляцию оптимизации доходов, и считаю, что нам нужно сделать инверсию. Напоминаю, Клиент придет в восемь утра, поэтому готовый вариант хочу видеть самое позднее в шесть. В экстренном случае пиши мне на «Блэкберри». Не вздумай звонить — сынулю моего разбудишь.

— Вот мать твою!

Простите, вырвалось. А трубку я по-прежнему прижимал к уху.

— Что? Да как у тебя язык…

— Подожди. Я получил мейл. Вице-президент хочет кардинально изменить модель сделки. Ругательство не имеет отношения к твоим словам.

Я торопился разрядить ситуацию, боясь, что Подруга бросит трубку.

— Алло?

Тишина. Однако нет и коротких гудков, так что, возможно, Подруга все еще на другом конце линии.

— Ты меня слушаешь?

Неловкое молчание, затем едва различимое:

— Да.

Я опустил голову на руки и потер лоб — бесполезный показушный жест.

— Слушай, я просто ужасно устал.

Секунду я надеялся что-нибудь к этому добавить, разразиться потоком слов, достойных шекспировского сонета, возвышенными любовными метафорами, которые не покажутся натянутыми, но ничего не вышло: голова болела, организм самоуничтожался в безрассудной попытке бодрствовать бесконечно, и я понятия не имел, что представляет собой чертова корреляция оптимизации доходов. Поэтому лишь повторил:

— Я просто ужасно устал. Извини, знаю, нужно сказать что-то еще, но у меня болит голова и мысли путаются, а тут еще приходится менять всю модель.