Ирина Грекова - В вагоне

Ирина Грекова

В вагоне

Ну, конечно! Опять верхняя полка. Поручают какому-то болвану закупать билеты для гостей конференции. Берет, что дадут в кассе, не сообразуясь ни с полом, ни с возрастом, ни, наконец, с научным авторитетом. Не то чтобы мой личный авторитет был особенно велик, но все-таки могли бы учесть...

Эти неумные, самолюбивые, честолюбивые мысли одолевали меня, когда я со скрипом забиралась на верхнюю полку купированного вагона скорого поезда Ленинград — Москва. Я еще не в том возрасте, когда вскарабкаться на полку — непосильная задача, но уже не в том, когда вспархиваешь, как птичка.

Никто меня не провожал, хотя и предлагали некоторые сочувствующие, но я отвергла. Ничего, доберусь, чемодан легкий, полупустой. Не люблю обременяться вещами — одно платье, один халат...

Приехала я на вокзал рано, за полчаса до срока, но поезд уже подали. Более того, на соседней верхней полке уже улегся и спал, храпя и свесив волосатую руку с часами, какой-то мужик. От него отчетливо несло перегаром. Неприятное соседство. Кто-то будет внизу? Только бы не предлагал обменяться местами (форма вагонного человеколюбия). Я, разумеется, откажусь, кто бы ни предлагал.

С такими мыслями я, стоя на коленях, разобрала постель (белье влажноватое, но чистое), запихнула свой чемоданишко в нишу над дверью, предварительно вынув из него халат, в который и облачилась. «Сам черт теперь меня не сгонит с верхней полки», — словно в отместку кому-то подумала я.

Легла под одеяло, откинув у лица простыню. Тощая подушка была низка. Ничего, засну. Прошлые две ночи в гостинице почти не спала, волновалась перед докладом, и, оказывается, не зря.

Я закрыла глаза, и мне отчетливо представилось лицо моего главного противника — профессора Фонарина. Разинутый в хохоте старческий рот с косыми желтыми зубами. Он смеялся. Они все смеялись. Хохот прямо-таки гулял по залу. Смеялись даже самые желторотые — студенты, аспиранты...

А докладывала я поначалу вроде бы ничего: кратко, отчетливо. Рассказала о своей работе последних лет, о применении электроэнцефалограмм (записей биотоков мозга) для выявления скрытых эмоций. Наша цель была — найти объективные признаки персональной непереносимости, антипатии людей друг к другу. Ясно, какие тут могут быть важные практические приложения. Подбор ответственных человеческих коллективов. Скажем, зимовщиков арктической станции. Состава экспедиции. Экипажа космического корабля...

Слушали меня очень внимательно, скорее сочувственно (скептическая мина профессора Фонарина не в счет, ведь он искони был врагом объективных методов исследования психики, даже методов Ивана Петровича Павлова не признавал).

Я демонстрировала увеличенные копии энцефалограмм, прослеживала на них указкой сравнительно спокойные участки и внезапные всплески — признаки сильных эмоций. Я рассказала о том, как мы вызывали эти эмоции — чувства тревоги, страха, отвращения (например, показывали женщине мышь или крысу: энцефалограмма сразу же отзывалась на это характерным скачком и серией замирающих волн). Чтобы вызвать сходные эмоции — тревоги, страха, ненависти — у более стойких субъектов-мужчин, мы применяли и более сильные средства, вплоть до ложных сообщений по радио или фальшивых телеграмм, посланных подопытному адресату... Тут впервые аудитория неодобрительно зашевелилась. Встал смуглый тонконосый старец прямо рублевского облика, поднял руку и спросил: «А не кажется ли вам, что в этих опытах над живыми людьми вы перешли границу дозволенного?» На что я храбро отвечала: «Нет, не кажется. Опыты над людьми всегда рискованны, но, к сожалению, неизбежны. Разве клиническое испытание нового лекарства — не опыт над людьми?»

Зал зашумел вразнобой. Какой-то упитанно-розовощекий средних лет возразил мне, что, мол, мои утверждения несостоятельны, что современная медицина ни одного лекарства не доводит до клиники, не проведя предварительно всесторонних испытаний на животных... Раздались чьи-то протестующие голоса; кто-то восклицал: «А побочные эффекты пенициллина? Кто бы о них знал, если бы не широкий опыт на людях?»; кто-то возражал, и вообще воцарилась суматоха. В этой суматохе я, стоящая у доски с указкой в руке, чувствовала себя отнюдь не победителем. Хуже всего, что я сама сомневалась в своей правоте: рублевский старик нащупал-таки мое слабое место...

— Лучшие, благороднейшие представители медицины, — сказал, приподнявшись, Фонарин, — честные врачи, прежде чем проводить опыты с живыми людьми, экспериментировали на себе.

— И мы так пытались делать. Но самое важное при этом скрадывалось — эффект неожиданности. Если человек знает, что ему предстоит резкий эмоциональный толчок, он иначе реагирует на него, чем если бы не знал. Он заранее мобилизует себя... Опыты на самих себе, когда речь идет о психике, вообще малопоказательны...

Зал опять неодобрительно зашумел, и этот шум не смолкал до конца моего доклада, который оказался скомканным: самых эффектных опытов я не описала, самых убедительных записей не продемонстрировала. Не смолкал не только внешний, но и мой внутренний ропот: бормотание скрытой неправоты. Мешал мне и Фонарин, который все время гнусно хихикал и потирал руки.

Кое-как доклад кончился; несколько робких хлопков, но в целом неодобрительное молчание.

— У кого есть вопросы к докладчику? — спросил председатель.

Встал Фонарин с ехидной усмешкой, открывавшей желтые зубы, и спросил:

— Если я вас правильно понял, уважаемая Агафья Тихоновна, вы беретесь по виду ЭЭГ определять душевное состояние субъекта?

— Меня зовут Агнесса Тихоновна, но это неважно. Называя меня именем гоголевской героини, вы, всего вероятнее, не хотели меня оскорбить. На ваш вопрос отвечаю: да, в какой-то мере берусь. Во всяком случае сильные эмоциональные реакции берусь распознать.

— В таком случае, — осклабился он, — вы не откажете нам в любезности описать душевное состояние субъекта, у которого мы сняли энцефалограмму?

— Душевное состояние — нет, а взрывы сильных эмоций, если они были, да.

Аудитория загудела. «Жребий брошен», — сказала я мысленно. В мыслях я все еще не могу отвыкнуть выражаться высокопарно; вслух я этого уже не делаю.

— Я очень рад, что вы согласились нам помочь, — чему-то посмеиваясь, сказал Фонарин. Я на него реагировала, как типичная женщина на крысу (вероятно, это было бы видно на моей энцефалограмме). — Володя, — обратился он к своему ассистенту, — будьте добры, продемонстрируйте образец ЭЭГ.

Услужливый, красивый, черноглазый молодой человек, пожирая своего шефа глазами, развернул рулон бумаги, поднялся на помост и приколол к доске энцефалограмму. Скопированная в крупном масштабе, она была хорошо видна всему залу.

— Условия опыта те же, что у нас? — спросила я.

— Да, в точности по вашей статье.

Я взяла указку. Сердце мое неприятно билось. Энцефалограмма была в чем-то не совсем обычна: нечто подобное нам приходилось наблюдать у больных эпилепсией... И еще что-то меня смущало. Но что делать? Попробую вдуматься, понять...

Я подошла к доске, провела указкой по начальному участку кривой... Ее легкие колебания я прошла тоже колеблясь.

— На этом участке я не вижу пока ничего особенного. Картина скорей нетипичная, но такие признаки нередко бывают у нервных, возбудимых субъектов (слово «эпилепсия», просившееся наружу, я, к счастью, проглотила. Не надо спешить с диагнозами). А вот здесь... — я остановилась у резкого всплеска, пикообразного скачка. — Мне кажется, этот выброс связан с каким-то ярким, неприятным... да, безусловно неприятным внешним воздействием. Пациент, возможно, увидел нечто поразившее его, может быть, возмутившее... не берусь сказать, что именно. Может быть, услышал резкое, обращенное к себе слово...

— Такие опыты вы тоже проводили? — спросил с места упитанно-розовощекий. — С мужчинами или с женщинами?

Небольшой смех.

— Безусловно. С теми и с другими. Человек, как правило, остро реагирует на хамство, даже если оно обличено в корректную форму. Вернемся к нашей кривой. После пика — опять участок относительного равновесия. Кривая полого идет вниз, снова выравнивается, вступает в фазу спокойных колебаний... А вот опять резкий всплеск. Смотрите — подъем далеко за пределы среднего уровня...

— Может быть, — сощурясь, сказал Фонарин, — именно в этот момент субъект испытал особенное волнение? Может быть, ему была сообщена поразившая его новость? И не отрицательного, а положительного свойства? Например: «Вас выдвинули в члены Академии наук»?

— Не исключено. Но крутой подъем и сравнительно плавный спуск говорят скорее об отрицательной, чем о положительной окраске эмоционального толчка.

— Но какой-то толчок был? — настаивал Фонарин. Что-то змеино-неприятное шевелилось в его взгляде.

— Думаю, что был.

— Отлично, — оживился старик. — Володя, если нетрудно, введите пациента.