У. Артур - Современная вест-индская новелла
— Проклятое солнце, — громко говорит он Джону, — так слепит, прямо глаза режет.
Солнце почти уже село у нас за спиной, он нас, верно, за дураков принимает.
Джон только кивает в ответ, а мистер Кокбэрн поворачивается и идет вперед. Индейское лицо Джона становится непроницаемым, как тюремные ворота.
— Быть беде, — говорит Сынок, указывая подбородком сначала на Джона, а затем на мистера Кокбэрна. — Некстати заболел мистер Гамильтон. Вот это был босс!
— Что бы ни случилось, Джону несдобровать, — говорю я. — Это их дело — Джона и мистера Кокбэрна. Брось об этом думать. Ты бесштанный, неграмотный негр, у тебя больная жена и пятеро детишек. Тебе не до чужих бед.
Но в душе я снова соглашаюсь с Сынком. Эх, если бы я только знал, что произойдет…
Но нет, жизнь не так устроена. Все идет по порядку день за днем. Вот так и тянется с того времени, как мистер Кокбэрн вместо заболевшего мистера Гамильтона возглавил партию, обследующую бассейн реки Катакумы.
Первый день мы работаем в саванне позади лагеря. Видно, что мистер Кокбэрн чего-то боится. Но он прячет свой страх даже от себя самого. Это худший вид страха. Страх слышится в его голосе, когда он кричит, чтобы мы держали теодолит прямо и вбивали колышки там, где он велит. Страх чувствуется и в том, что он заставляет нас работать в полуденную жару, когда даже аллигаторы прячутся в воде. Он командует в лагере так, будто он генерал, а мы солдаты. Но это потому, что он новичок, и все бы сошло, если бы не Джон. С первого дня Джон пытается держаться с новым боссом так, как он держался с мистером Гамильтоном.
Видите ли, Джон и мистер Гамильтон были неразлучны, несмотря на то, что мистер Гамильтон — человек ученый и из богатой семьи. Но они оба вскормлены молоком карибской матери и по духу братья. Когда партией руководит мистер Гамильтон, мы слушаемся Джона так, будто он и есть наш босс, а по вечерам мистер Гамильтон полулежит в плетеном кресле на веранде и они беседуют с Джоном, на лету ловя мысли друг друга. Мы усаживаемся на ступени веранды и слушаем их разговоры. Но когда мистер Гамильтон заболел и нас привез сюда мистер Кокбэрн, все переменилось, потому что мистер Кокбэрн боится. Он старается сбить с Джона спесь — ему не велено притрагиваться к винтовке, не разрешается подыматься без спросу на веранду. Десятник — всего лишь десятник, а босс — это босс, хочет показать мистер Кокбэрн.
Я думаю, что Сынок прав. Между Джоном и мистером Кокбэрном началось такое, что всем стало ясно — быть беде. Бедняга Джон. В лесу и в саванне он король, а в Нью-Зайдере — нищий полукровка, безработный. А мистер Кокбэрн — босс, кого хочет, уронит, кого хочет, подымет.
Я вижу, как мистер Кокбэрн, идущий впереди, старается ступать легко и плавно, так, будто мы не топаем по саванне уже целых семь часов. Он старается что есть сил, но все чаще из-под его новых ботинок летят куски черной грязи.
«Ну ничего, — думаю я, — научится». Он не знает, что даже Джон относится с уважением к катакумскому солнцу. Солнце над саванной похоже на библейского центуриона, одному говорит «приди», и тот приходит, а другому говорит «уходи», и тот уходит. Солнце сказало «уходи» мистеру Гамильтону. Мы отвезли его совсем больного к устью, после того как он упал в обморок на причале. От устья надо добираться еще сто миль по побережью до Зайдертауна — в мистере Гамильтоне едва душа держалась. Хотели заночевать в Гендрикштадте, но он решил, что не доживет до утра — мы тоже так думали, — и попросил везти его без остановки к жене. А потом правительственный доктор запретил ему работать в поле, и мистер Гамильтон, который любит лес, и саванну, и болото больше самой жизни, подчинился.
Вот что случилось с мистером Гамильтоном, и вот как появился у нас мистер Кокбэрн.
Уже три недели мы на Катакуме с мистером Кокбэрном, и с каждым днем дела идут все хуже и хуже.
Утром он выходит на веранду с винтовкой и кричит:
— Данни! Плыви в челноке на тот берег и расставь бутылки!
Он швыряет мне пустые бутылки из-под рома и пива, я гребу в челноке на тот берег и надеваю бутылки на специально вбитые там колья, потом мистер Кокбэрн и его маленький помощник стреляют прямо с веранды по очереди, пока все бутылки не разлетаются.
В мягком утреннем свете я вижу Джона. Он стоит в затопленном челноке, наполовину вытащенном на берег, и усердно моется с головы до пят, как истый индеец. Он даже не смотрит в сторону веранды.
— Джон! — кричит мистер Кокбэрн и нехорошо смеется. — Осторожнее, приятель. Как бы пераи не откусили тебе стручок!
Мы умываемся с челнока, потому что в Катакуме полно пераи и, если зайти в воду, они могут отхватить стопу или палец на ноге. По этому поводу мы все время подшучиваем друг над дружкой, но не так зло, как мистер Кокбэрн шутит над Джоном.
Джон молчит. Стоит себе в челноке и моется, полощет рот и прислушивается к выстрелам мистера Кокбэрна. Только мы знаем, как охота Джону подержать в руках винтовку. Когда дело идет о ружье или пистолете, он превращается в стопроцентного индейца. Винтовка для него, что для нас женщина. Когда он держит винтовку, кажется, что он прямо ласкает ее. Я вспоминаю, как они с мистером Гамильтоном стреляли с веранды — на семь бутылок у них уходило ровно семь патронов, а если во время охоты из четырех выстрелов только три попадали в цель, оба были готовы провалиться со стыда. Ну уж если всю правду говорить, то иногда мистер Гамильтон мазал и не попадал в бутылку. Когда это случалось, он задумывался. Вообще он все время о чем-то думал. А то вдруг ошарашит тебя вопросом: «Данни, что ты видишь в бинокль?» Или: «Знаешь ли ты, Данни, что наши политические лидеры из-за ложной амбиции совершенно утратили чувство реального? Высокомерие и раболепие — оба эти преступника заслуживают смертной казни!»
Так, бывало, рассуждал мистер Гамильтон, допоздна засиживаясь в кресле и делясь с нами своими взглядами.
Пробыв три недели на Катакуме, наша партия отправляется вниз по реке. Мистер Кокбэрн должен отвезти чертежи в контору, а без него нам в поле делать нечего. Всю дорогу Джон молчит. Сидит на носу лодки и глядит на воду, будто что-то там читает. Мистер Кокбэрн весел и шумен, видно, он избавился от своего страха и чувствует себя наконец настоящим боссом. Он стал добрее, видно, потому, что страх у него исчез и появилась уверенность в себе.
— Запомните, — говорит он нам во дворе конторы в Зайдертауне. — Ровно в восемь утра во вторник. Если кто-нибудь опоздает на пять минут, уедем без него — столько людей отсюда до самой Катакумы мечтает получить работенку.
— Конечно, босс, конечно, — говорим мы и ухмыляемся. Потому что знаем, что он уже не такой зеленый новичок и что он шутит. Только Джону не смешно, он молча выходит со двора и идет по улице.
В понедельник вечером Джон является ко мне; я живу в маленьком домике между индийской киношкой и доками.
— Данни, — говорит он, — Данни, у тебя есть пятнадцать долларов?
— Господи, — говорю я, — зачем тебе столько денег, дружище?
— Ладно, — говорит он, — я просто так спросил. Стало быть, у тебя нет.
Он поворачивается так, словно хотел узнать, который час, а у меня не оказалось часов.
— Постой, постой, — говорю я. — Я же не сказал, что у меня их нет. Я просто спросил, зачем они тебе.
— Одолжи мне. Мне не хватает пятнадцати долларов. Отдам в следующую получку. Бог свидетель.
Я иду в дом.
— Где деньги? — спрашиваю я свою женщину.
— Зачем тебе, — говорит она, — ты обещал копить их на нашу свадьбу и на мебель. Зачем же они тебе теперь?
— Скажи мне, где они, — говорю я. — Скажи. Не заставляй меня искать их.
— Спасибо, Данни, — говорит Джо, когда я вручаю ему пятнадцать долларов. — Когда тебе что-нибудь понадобится позарез, приходи ко мне.
И, мелькнув под фонарем, он исчезает в конце улицы.
На следующее утро мы едем в грузовике к устью Катакумы, и все видят, для чего Джону понадобилось пятнадцать долларов.
— Разрешение у тебя есть? — спрашивает мистер Кокбэрн, он говорит отрывисто и резко.
— Есть, — говорит Джон и укладывает новенький автоматический «айвор-джонсон» и патроны на носу лодки.
— Хорошо, — говорит мистер Кокбэрн. — Надеюсь, что ты не врешь. Я не допущу, чтобы в моем лагере была винтовка без лицензии.
Нет, они с Джоном ни за что не поладят.
Мы причаливаем к лагерю вечером. Бунгало стоит на крутом холме, а пониже на склоне — большая палатка, в ней мы спим. Заччи, которого мы оставили сторожить лагерь, встречает нас на берегу.
Мы сгружаем снаряжение. Джон хватает свой узелок за бечевку и раскачивает его. Бечевка рвется, рубаха, штаны и носовой платок падают в воду. Одежда плывет, а коробка с патронами тридцать второго калибра, сверкнув прозеленью в грязной черной воде, идет к пераи — на илистое дно.
