Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)
— Слышала, как вы болтали между собой, и презираю всех вас, вместе взятых!
— Но себя-то вы уж, верно, совсем не презираете, сеньорита. Вы пришли сюда, чтобы полюбоваться в зеркало своими чарами, пришли в полночь!
Ее лицо стало мертвенно бледным. Он мстил обдуманно, рассчетливо.
— Я вовсе не собой любовалась, сэр!
— Может быть, вы любовались луной?
И тут она не выдержала. Открыла было рот от изумления и силилась что-то ответить, но залилась слезами. Свеча выпала из ее рук, она закрыла лицо руками и горько зарыдала. Свеча потухла, они остались в полной темноте. Бадой ощутил вдруг угрызения совести.
— Ой, не плачь, маленькая! Прости меня, пожалуйста! — говорил он срывающимся горячим шепотом. — Пожалуйста, не плачь! Я — свинья, грязная свинья! Я был пьян, маленькая, я был пьян и не соображал, что говорю.
На ощупь он отыскал ее руку и прижал к своим губам. Ее била мелкая дрожь. Ей стало холодно в белом платье.
— Дайте мне уйти, — простонала девушка и с силой отдернула руку.
— Нет, скажите сначала, что вы меня прощаете. Простите меня, Агуэда.
Ничего не отвечая, она притянула его руку к своим губам и вдруг со всей силы укусила за палец, да так сильно, что он взвыл от боли и в сердцах хлестнул другой рукой. Ударил и попал в пустоту, потому что Агуэда была уже далеко. Одним махом взлетела она по лестнице, до него донесся лишь легкий шелест юбки, когда он в ярости зализывал кровоточащий палец.
Жестокие мысли проносились в его разгоряченной голове: он пойдет и все расскажет своей матери, она сделает так, чтобы эту дикарку прогнали из дому. Или нет, лучше он сам поднимется сейчас в комнату к девицам, сдернет ее с постели и при всех отхлещет эту дуру по лицу!.. Но тут он вспомнил, что им всем предстоит завтра поездка в Антиполо[86], и он стал соображать, как бы сделать так, чтобы попасть с ней в одну лодку.
О-о, он ей отомстит, она заплатит ему за все, эта маленькая дрянь! «Она еще пожалеет об этом, горько пожалеет, — предвкушая месть, злорадствовал неудачливый кавалер, слизывая с пальца кровь. — Но какова! Иуда в юбке! Какие в этот момент у нее были глаза! А как хороша она в гневе, как залилась румянцем!» Ему вспомнились ее обнаженные плечи, словно позолоченные в призрачном свете свечи, гладкие, бархатистые. Он снова увидел ее гордую, высокую шею, ее упругую грудь, едва скрытую за вырезом белого платья. «Черт возьми! А она была восхитительна! И как это ей пришло в голову, что у нее нет огня или грациозности? И остроты, пикантности? Да всего этого у нее сколько угодно!»
На душе у него вдруг стало так хорошо, что он не заметил, как помимо своей воли запел, запел громко, один в погруженной во мрак зале, и тотчас же понял, что влюбился, влюбился в нее самым сумасшедшим образом. Ему страстно захотелось увидеть ее опять — сразу! тут же! — дотронуться до ее руки, провести рукой по ее волосам, услышать ее строгий голос. Он растворил окно, и неизъяснимая прелесть майской ночи поразила его до глубины души. Да, это был уже май, пришло лето, а он был молод — очень молод! — и до самозабвения влюблен. И переполнившее его ощущение счастья было столь сильно, что он не выдержал, на глазах его выступили слезы.
Но он еще не прощает ее. Нет, не прощает! Она заплатит ему, он заставит ее заплатить ему за все, он отомстит ей. Злобные мысли навязчиво, снова и снова возвращались к нему. «Ах, что за ночь! — Он поцеловал свой укушенный палец. — Что за ночь!.. Я никогда не забуду эту ночь!» — думал он вслух восхищенно, стоя в темной зале перед раскрытым окном, и слезы катились из его глаз, а ветер играл волосами. Он прижимал к губам кровоточащий палец…
Но, увы, сердце забывает, у сердца много забот… И проходит майский день, и лето проходит, и налетает буря на сады, увешанные перезрелыми плодами; сердце стареет… Часы, дни, месяцы и годы — они текут и текут, нагромождаясь друг на друга; память переполняется, в ней все перемешивается, все покрывается густой пылью, зарастает паутиной; стены ветшают и рушатся, гниют и покрываются плесенью, память чахнет, умирает… И пришло время, когда в такую же предмайскую полночь Бадой Монтия шел домой, не помня уже ничего об этом происшествии, сосредоточив все свое внимание лишь на том, как бы благополучно пересечь улицу, — шел, опираясь на трость. Глаза его потускнели, ноги плохо слушались — он стал стар, ему уже больше шестидесяти. Ссутулившийся, сморщенный старичок с побелевшими волосами и усами — он шел, возвращаясь с тайного собрания патриотов; в его ушах все еще стоял шум собрания, ему слышались речи, и сердце этого человека, страстно любящего свою родину, ликовало, когда он приближался к дверям родного дома… Позабыв о кануне майского дня, вошел он внутрь дома и в дремлющей тишине машинально заглянул за дверь залы, заглянул — и вздрогнул, застыл на месте, кровь похолодела у него в жилах: там, в зеркале, ему померещилось лицо, лицо духа, освещенное неверным светом свечи, с закрытыми глазами и шевелящимися губами, лицо, которое — как ему показалось — он уже видел там прежде (может, это было минуту назад?), — память лихорадочно работала, закрутилась в обратном направлении вереница годов, месяцев, дней и часов — он стал опять молод, юный щеголь, только что возвратившийся из Европы, он весь вечер напролет танцевал, пил напропалую… Он вскрикнул, мальчик у зеркала в накинутой на плечи пижаме подскочил от страха и едва не выронил свечу, но, обернувшись назад и разглядев в дверях старого человека, вздохнул с облегчением, весело рассмеялся и подскочил к нему.
— Ой, дедушка, как ты напугал меня!
Дон Бадой стоял перед ним бледный и растерянный.
— Так это ты, маленький разбойник! И что все это значит, а? Что ты здесь делаешь в такой час?
— Ничего, дедушка. Я только… я только…
— Да, ты, великий сеньор Только, я очень рад с Вами познакомиться, сеньор Только! Я вот сейчас обломаю о твою голову эту трость, тогда ты, наверное, станешь кем-нибудь еще, сэр!
— Дедушка, да это просто глупость. Они сказали мне, что я увижу свою жену.
— Жену? Какую жену?
— Мою. Ребята в школе рассказывали, что можно увидеть свою будущую жену, если поглядеть ночью в зеркало и сказать:
Зеркало, зеркало, мне скажи,кого полюбить, мне укажи.
Дон Бадой сочувственно улыбнулся. Он погладил мальчика по голове и увлек с собой обратно в залу. Уселся в глубокое кресло и притянул его к себе.
— Поставь свечу на пол, сынок, и давай поговорим об этом… Итак, тебе уже нужна жена, а? Или ты сначала хотел только взглянуть на нее, так сказать, одним глазком?.. А ты знаешь, что те, кто занимается такими вещами, глупые, испорченные мальчишки, рискуют увидеть страшные вещи?
— Знаю, мальчишки предупредили меня, что можно увидеть вместо этого ведьму.
— Именно! А эта ведьма такая страшная, такая ужасная, что ты мог бы умереть от испуга. А то еще заколдует тебя, замучает, съест твое сердце и выпьет кровь!
— Да что ты, дедушка! У нас сейчас 1890 год. Какие еще могут быть ведьмы!
— О-хо-хо, мой юный Вольтер! А что, если я расскажу тебе, как видел ведьму собственными глазами?
— Ты? Где?
— Вот в этой самой зале и в этом самом зеркале, — отвечал старик, и его игривый голос стал вдруг суровым.
— А когда, дедушка?
— Да не так давно. Когда я был чуть постарше тебя… О, я был глупым, тщеславным парнем, ничего не понимал, и, хотя чувствовал себя прескверно в ту ночь, мне не хотелось ложиться спать, и я не смог пройти мимо этой двери, не заглянув в нее, хотя я и не помышлял задерживаться перед зеркалом, потому что вид у меня был тогда — краше в гроб кладут. Но, когда я сунул голову в дверь, в зеркале я увидел…
— Ведьму?
— Вот именно!
— И она заколдовала тебя, дедушка?
— Она околдовала меня, она мучила меня. Она сожрала мое сердце и выпила всю мою кровь, — с неподдельной горечью в голосе отвечал внуку старик.
— Бедный мой дедушка! А почему ты никогда не рассказывал мне об этом? Она была очень страшная?
— Страшная? Мой бог, она была красива, я никогда не встречал более красивого существа, чем та, которую увидел в ту ночь! Глаза ее были чем-то похожи на твои, волосы — что вороново крыло, черные-черные, а обнаженные плечи блестели, как золотые. Боже мой, как она была обворожительна! Но я должен был знать, я должен был знать, что это за мрачная, губительная натура!
Немного помолчали. Потом мальчик спросил тихо:
— И что это за такое ужасное зеркало, дедушка?
— А при чем тут зеркало?
— Ну, как же, ты видел в нем ведьму. А мама рассказывала мне, что ей говорила ее мама, моя бабушка, как она однажды видела в этом зеркале дьявола. Может быть, она и умерла от испуга?
Дон Бадой встрепенулся от неожиданности. На какой-то миг он совершенно позабыл, что она действительно уже умерла, что она скончалась, бедная Агуэда; что они наконец успокоились оба, что ее усталое тело ушло на отдых, освободилось теперь от его гнусных выходок, от западни, в которую она попала в майскую ночь, от силков, которые расставляет лето, от ужасных серебряных цепей лунного света. Она превратилась под конец просто в кипу седых волос и груду костей — увядшая, вечно хнычущая, страдающая от чахотки, то и дело бранящаяся, с глазами похожими на горячие уголья и землистым лицом… А теперь — ничего, ничего не осталось от нее, только имя на камне, только камень на кладбище — и больше ничего, совсем ничего не осталось от молодой девушки, вспыхнувшей так ярко, так живо в этом зеркале однажды бурной майской ночью много-много лет тому назад.
