Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
— Что такое? — удивленно крикнула Мария Николаевна.
— Очень просто, — продолжал он, — я решил раз навсегда теоретически, понимаете, теоретически разрешить этот вопрос и придумал для вас ловушку. Некий совершенно возможный жизненный случай. И сейчас вам его изображу.
— Опять какой-нибудь вздор, — по-прежнему пожимая плечами, сказала Мария Николаевна, — и охота ломать голову, было бы над чем.
— Не угодно ли послушать. Посмотрим, как вы на этот раз увернетесь. Да-с... Действие происходит так: вы стоите, пожимаете вашими голенькими плечиками, ждете пасхального звона, автомобиля (меня еще в комнате, представим себе, нет), как вдруг раздается стук в дверь. Вы видите перед собой своего швейцара или какую-нибудь незнакомую перепуганную женщину, вашу соседку из верхнего этажа, которая говорит вам: «Доктор, ради Бога, скорей, человек умирает!» Надеюсь, предстоящая вам увеселительная поездка не предлог к отказу, и вы, конечно, идете. Такая, как вы сейчас, — красивая, с розой в волосах, в бальном открытом платье. В одну минуту вы узнаете, что умирает студент, совсем было выздоровевший после попытки самоубийства, о которой не извещали даже его родных. Ну, там, скажем, внезапная слабость сердца, что ли... Вы подходите к кровати. Больной в полуобморочном состоянии. Вы видите юношу с вьющимися волосами, с чудесным лбом, небольшими усиками, нежным подбородком. Руки его разметались, вы едва нащупываете пульс... И в это время он открывает глаза и с удивлением вглядывается в вас. Глаза у него черные, горящие неземной и, конечно, не физической мукой и при этом бесконечной любовью, которая сосредоточена в их волшебной глубине, как некий адский губительный пламень, — и вы невольно потрясены выражением этих глаз.
— Вы увлеклись, доктор, — с некоторым оживлением возразила Мария Николаевна, — мне, как и вам, едва ли придет в голову в подобную минуту заниматься рассматриванием этого лица. Я бы прежде всего поинтересовалась общим состоянием больного, его температурой, его раной.
— Но ведь это же одна секунда, и затем позвольте мне утверждать, что лицо все-таки было приковывающе-прекрасно и выражение глаз действительно на секунду могло поразить вас. Хорошо-с... Юноша вдруг тихо, радостно вскрикивает и говорит: «Боже мой, какое счастье!.. Елена — или Валентина, Надежда, не все ли равно: все женщины в декольтированных платьях похожи друг на друга — Елена, какая радость, — говорит он, — наконец-то ты пришла...» И вы чувствуете, что его пульс сразу наполняется, крепнет. Вы скажете ему: «Прежде всего оставьте мою руку». Да?
— Ну, что же из этого, — сказала Мария Николаевна, отходя от окна, — ну, допустим, не скажу, ведь он принимает меня, очевидно, за свою возлюбленную или невесту... И наконец, к чему вся эта бесполезная притча, Иван Модестович?.. Впрочем, послушаем, это довольно забавно.
— Благодарю вас, — поклонился доктор, — итак, красивый юноша уже сам, пытаясь поднять голову с подушки, держит ваши руки в своих, тянется к вам и говорит: «Валентина, как поздно, я не верю, что это ты... наклонись ко мне... Я умираю... я любил и люблю тебя одну... О, моя Валентина...» — и сколько угодно других томных и нежных слов. Его щеки и его губы пылают, может быть, последним предсмертным зноем, а глаза, умирающие огромные глаза любят вас — конечно, в данную минуту вас, а не какую-то там невесту, — как никто еще вас не любил... Как люблю я. И вот вы уже не в силах отнять у него руки, вы уже забыли про его пульс, вы растерялись от необычности эпизода. Его нежная голая шея и молящие губы настоящим магнитом тянут вас к себе, и вы, обессиленная, опускаетесь рядом с ним на кровать. «Что делать? Что делать?» — спрашиваете вы себя. Вы, конечно, знаете, что ваш поцелуй, которого так жаждет юноша, может и убить и воскресить его... Нет, вы даже не думаете ничего, вы видите все ближе и ближе от себя его горящие губы, и вдруг, нечаянно...
— Довольно, доктор, — крикнула Мария Николаевна, — что это такое, я совсем не желаю быть героиней каких-то фантастических импровизаций.
Она уже растерянно бегала по комнате, точно спасаясь от его слов, прижимала руки к ушам, мотала головой, а он настигал ее и говорил:
— Нет, нет, извольте дослушать до конца. Это не импровизации и не шутки, а самая настоящая правда. Не внешняя, конечно, а более драгоценная, внутренняя правда, от которой вы не смеете отворачивать лица. Да, да, да, нечаянно, потому что это сильнее вас, вы сливаетесь с его губами и вместе с ним, с этим умирающим и воскресающим юношей, пьете живую воду бесконечного, головокружительного поцелуя, и его руки горячим кольцом окружают вашу шею и лежат на ваших голых плечах... Да, да, да.
— Вздор, вздор, — кричала Мария Николаевна, бегая от него и отбиваясь, — не слушаю, вздор, это неблагородно, чего вы от меня хотите? — и вдруг, попав в угол около печки, остановилась.
Среди борьбы, общего крика и беготни оба не заметили, как по всему Петербургу зазвонили в колокола. Мария Николаевна подняла глаза и вдруг увидала протянутые к себе руки доктора Соколова и его взволнованное умное лицо.
— Мария, — говорил он, обрадовавшись ее взгляду, — я люблю, люблю, люблю вас, я жажду вас, вашей близости, вашей любви совершенно так же, как тот умирающий студент... Ну, дайте же мне ваши руки, вот эти чудесные руки, сюда, ближе, ближе... О, как я люблю вас!
— Сумасшедший, что вы делаете, сумасшедший, — молила Мария Николаевна, почти притянутая к нему, — я ничего не понимаю, пустите меня, пустите...
Она видела близко-близко от своего лица его красивую бороду, незнакомые полуоткрытые губы, и уже боялась встретить его глаза, и вся была в какой-то странной власти несущегося с улицы сплошного радостно-бестолкового звона, и пьянящей свежести весны, и томного запаха роз, и рассказанной только что сказки.
— Нет, нет, — говорил доктор. — Мария, моя невеста Мария, я убедил вас, не надо скучного, бессмысленного упорства,
