Полный НяпиZдинг - Макс Фрай
— А. Ну тогда ладно.
— Не «ладно», а где мой глинтвейн?
— Ну подумай, где я тебе его вот прямо сейчас возьму? — смущенно говорит он. — Уже все убрали, сделанного не воротишь. Зато… Зато смотри, какой кофе сегодня вкусный!
— Да он тут каждый день вкусный.
— По-моему, это достоинство, а не недостаток. Скажешь, нет?
— Достоинство, — соглашаюсь я. — И слушай, давай уже, сделай что-нибудь с бариста на Вильняус. Перевоспитай! Это мой любимый «Кофеин», с самыми удобными подоконниками. А эти засранцы уже год варят какую-то мутную фигню. И ежевичного сиропа не доливают. Мало ли что я больше по соседству не живу. Все равно захожу туда чуть ли не через день.
— Ладно, — кивает он. — Займусь. Мир?
Да не вопрос. У нас и так мир. В значении «Вселенная». Всегда. К тому же, я люблю его так сильно, что вслух об этом можно не говорить. Все к лучшему. Прилюдные признания в любви — не моя стезя. Особенно со смерзшимся носом.
Поэтому вместо слов любви я выкатываю очередную претензию. В устах трупа со смерзшимся носом претензии — самое то.
— Лестницу ты все-таки зря прикрыл.
— Какую лестницу?
И моргает так невинно, как будто и правда не понимает, о чем речь.
— Которая во дворе на Бокшто.
— Где Тонино кафе?
— Вот именно.
— Ну слушай. После того, как ты про это кафе всем растре…
— Я?!
— Ну ладно, мы. Но все равно. Никак нельзя было ее оставить. Некоторые вещи не выдерживают пристального внимания.
На самом деле, я это и без него знаю. Но лестницу мне жалко. Практически до слез. И мост.
— И мост, — говорю я вслух.
Он, слава богу, не ломает комедию. Не переспрашивает, какой именно мост. Знает кошка, чье сало съела.
Он сочувственно кладет мне на плечо тень от фонарного столба. Эта тень у него сейчас вместо руки.
— Ничего не поделаешь. Так бывает. Если бы я не сообразил затеять там стройку… Нет, слушай, даже думать не хочу, что бы там началось.
И, помолчав, вздыхает:
— На самом деле мне тоже его не хватает. Ничего, придумаем что-нибудь еще.
— Придумаем, — киваю я. — Не вопрос. Пошли?
— Куда?
— Ну как — куда. Проводишь меня к машине. Не могу же я идти через весь город в отсутствии самого города. Ну, то есть, на самом деле, могу. Но не хочу. Без тебя никакого смысла.
— Без меня никакого смысла, — радостно соглашается он.
И с удовольствием повторяет потом всю дорогу: «Без меня никакого смысла!» А прохожие думают, это звонят колокола. Впрочем, они действительно звонят. Чего ж не звонить в такой вечер. В такую ночь. В такую нашу смешную жизнь.
НебeSное, zлодея
Спасибо читателям
Марии Рожновой и Але Чистовой
за неоценимую помощь в выборе названия этой книги.
А
Аддамсы навсегда
На столе россыпью лежат упаковки с отрезанными пальцами (из магазина Tiger, если что). Входит, скажем так, свидетель. Изумленно разглядывает натюрморт. Адресует мне вопросительный взгляд.
Я (умильно улыбаясь):
— Это подарки детям!
Андриамбахуака середины острова
Днем на улице примерно +29, очень пасмурно и так влажно, что воздух при ходьбе невольно начинаешь разводить руками в стороны, как мокрые занавески, чтобы не мешал. Сегодня до меня вдруг дошло, на что это похоже. Павильон Масоала в Цюрихском зоопарке, где воспроизведен кусочек Мадагаскара! Там было точно так же серо, тепло и влажно, порхали и бегали мадагаскарские птицы удивительного дизайна, а где-нибудь в зарослях чего-нибудь особо экзотического наверняка прятался андриамбахуака середины острова. Туристам не показывался, и правильно, не царское это дело. Но я-то знаю, что он всегда там.
Андриамбахуака в мальгашском фольклоре — герой. Не обязательно культурный. Просто герой. Может быть правителем, но может и не быть. Любой, с кем происходит что-нибудь интересное, — андриамбахуака! Когда андриамбахуака — правитель, непременно выясняется, что бывает андриамбахуака севера, андриамбахуака юга, андриамбахуака запада, андриамбахуака востока и андриамбахуака середины острова, он всегда самый крутой. Думаю, это потому, что у него нет выхода к морю и он очень зол.
Так вот, у нас тут теперь Мадагаскар, поэтому цветущие флоксы я официально объявляю тропической зеленью, а поспевшую как раз алычу — тропическим фруктом. Я этот тропический фрукт постоянно ем, подбирая с травы, вместе с тропическими же микробами, что мне от них сделается. Подумаешь — микробы! Я их, несомненно, победю, я — андриамбахуака середины нашего острова, умеренно культурный герой, самый крутой, потому что у меня нет выхода к морю, и в связи с этим я постоянно пребываю в ярости, одновременно погибая от любви ко всему живому (живому, повторяю, только живому, это важно), особенно по ночам, когда в наших тропических зарослях истошно вопят цикады, а с севера, юга, востока и запада не менее истошно пахнет морем, цветущими флоксами и сырой от недавнего дождя землей.
Апажопе?
Не люблю рассуждать о каких бы то ни было поступках в терминах «греха», но если и есть на свете страшный смертный (самоубийственный, в первую очередь) грех, то это послушание. Зло/т. е. все, что способствует примату материи над духом — вот вам и определение, живите теперь с ним/ рождается по разным причинам, но размножается всегда послушанием. Только им.
Ясно, что послушание не следует путать с добровольным согласием соблюдать те или иные правила. Ну, то есть мне ясно, а кому нет — ничем не могу помочь. Зато могу подсказать, как отличить одно от другого. В основе послушания всегда страх; часто он кажется корыстью, но корысть и есть страх — нормальный страх животного остаться без корма.
Апостолы
Друг А. вернулся из Афин,
