Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
И если это маскарад, то какой веселый, сладостный маскарад! В открытые окна вагона льется теплый, дышащий утомлением и тайным зноем, насыщенный любовью воздух, с мягким певучим постукиваньем скользит, покачиваясь, вагон и новый, двойственный, взволнованный, непонятный самому себе Нежданов, влюбленный в невидимую женщину — в себя самого, чувствующий под тонкими одеждами свое нежное — и что бы там ни было — женское тело, мчится не в Павловск, а в какую-то другую, неведомую страну. Доверчиво подчинившись себе, он весь отдался фантастической смене ощущений и снова казался себе то чьей-то покинутой женой, то возлюбленной, едущей на свиданье, то невинной девушкой, похоронившей и еще не оплакавшей жениха. И от этого его глаза горели сменяющимся загадочным огнем и странно горели губы. И в то же время прежним уголком сознания он был влюблен поочередно во всех этих заключенных в нем женщин и ревновал их ко всем устремленным на себя взорам. А взоры эти впивались, искали и обнажали и, сплетаясь между собою, уже начинали казаться чьим-то одним сосредоточенным, гипнотизирующим оком. Было и весело и жутко, трудно было поднять глаза, и, только когда поезд на минутку остановился в Царском, Нежданов слегка пришел в себя и решился взглянуть на своего визави. Симпатичный брюнет одобряюще улыбался, смотрел своими пристальными, умными и простодушными глазами и по-прежнему точно говорил: «Ну, вот и великолепно, что ты перестала думать, ну, улыбнись же, ведь все на свете ужасно просто... Да, ну же, а то я вот возьму сейчас и заговорю».
Стали выходить в Павловске. Брюнет пропустил Нежданова вперед и пошел позади него близко-близко и, наклоняясь над ним, заглядывая в лицо, все время издавал какие-то добродушно-нетерпеливые, покашливающие и чуть-чуть стонущие звуки. И по платформе он шел с Неждановым почти рядом, и все покашливал, и все что-то говорил глазами и губами, и, сняв одну красную перчатку, весело пощелкивал на ходу пальцами. «Как он забавно преследует женщин, — подумалось Нежданову на секунду, — и как жаль, что нельзя подружиться с ним и позабавиться вместе». Потом вновь охватила жуткая, сладостная, щекочущая волна. Скорее, скорее к зеркалу, вместе с этой шелестящей, бурно стремящейся вереницей. Он переступил порог дамской уборной естественно, просто, без нечистого любопытства и ни на мгновенье не был мужчиной среди множества оправляющихся, пудрящихся и причесывающихся женщин. Стоя против большого трюмо и видя в нем себя с горящими глазами и губами, он снова любовался незнакомой, необыкновенной, непонятно соблазнительной женщиной — собою, ни о чем не мог думать и только слышал хлопанье двери и врывающуюся, вдохновенную музыку оркестра. И, спеша уйти из уборной, он совсем как женщина бесстыдно и машинально нагнулся, высоко поднял платье и быстро подтянул немного ослабевшие чулки.
Белая фетровая шляпа сразу бросилась ему в глаза, и высокий брюнет, стоящий снаружи в двух шагах от дверей, тотчас же двинулся за ним.
— Наконец-то, — услышал Нежданов над самым ухом радостный голос, — а я начал бояться, не прозевал ли я вас.
Узким проходом между рядами скамеек, стесненные движущейся толпой, оглушенные ликующим гулом вагнеровской увертюры, пошли по концертному залу двое мужчин: один — смущенный, весело взволнованный, в вуали и большой черной шляпке с белыми цветами, другой — спокойно улыбающийся, помахивающий одной рукой и пощелкивающий пальцами.
Наклоняясь, ища глазами глаз, высокий брюнет говорил:
— Ах, какая волшебная, какая невероятная красота. Да, ей-богу! Нечто подобное увидишь разве только на старинных портретах. Умоляю вас, не делайте мне скандала сразу, а лучше немного погодя, ну, так, минут через пять. Если не хотите, не отвечайте мне ни слова. Хотя мне было бы бесконечно приятно услышать еще раз ваш голос. Я уже слышал его, когда вы брали в Петербурге билет. Тоже волшебный, неповторяемый голос. Право, не нужно сердиться и делать историй. В том, что я разговариваю и иду рядом с вами, как хороший знакомый, для вас не может быть ничего оскорбительного. Не правда ли? Ведь не всякий разговор мужчины с незнакомой женщиной представляет из себя уличное нахальство? Вот, я вижу, что вы чуть-чуть улыбаетесь. Значит, мои слова не шокируют вас?..
Нежданову в образе женщины, помнившему целый ряд своих удачных и неудачных уличных знакомств, не могли казаться ни оскорбительными, ни даже просто неудобными все эти расспросы, клонившиеся к одной понятной и совершенно определенной цели, и в голосе незнакомца он усмотрел, что это — подобный ему самому, скучающий, ищущий не банальных приключений интеллигент. Внешний же образ женщины, подчеркнутые париком и пудрой, и гримом, и черной мушкой женственные черты, воздушно сидящее платье, мелко семенящие туфельки, сумочка и зонтик в руках, все это слегка волновалось и протестовало инстинктивно, помимо его воли. И губы улыбались почти незаметно и выражали собой и подобие протеста, и осторожное невольное любопытство, и некоторую досаду на себя.
— Улыбка тоже волшебная, неповторяемая, как на тех же старинных портретах, — продолжал брюнет. — Боже мой!.. Но удивительнее всего глаза, полные скрытого внутреннего света. Нет, нет, вы разрешите говорить с собой. Вы не позовете кондуктора или жандарма. Это было бы так скучно...
«Конечно, скучно, — думал Нежданов, улыбаясь своим мыслям, — конечно, я не позову жандарма, но какая я, должно быть, обыкновенная женщина, если я не могу победить сразу предрассудка и мне приходится столько времени объяснять то, что я знаю сам. Сама, — мысленно поправился он, — как смешно».
Играл уже другой, военный оркестр на площадке перед вокзалом, и шли они уже среди сплошной громадной толпы по хрустящему морскому песку. Где-то далеко за чернеющим бордюром сосен медленно угасал закат, а совсем близко пыхтел паровоз и, дико врываясь в мелодию вальса, звучал рожок стрелочника или монотонно звонил звонок. Толкаясь, спешили куда-то в кургузых кителях и с хлыстиками гимназисты и правоведы и, никуда не спеша, а развалившись
