Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
Беллетрист быстро обходил зал, намеренно небрежно и как бы мельком здоровался с барышнями, передвигал золоченые стулья, всматривался в обои, причем даже обводил их рисунок пальцем, и все время что-нибудь приговаривал, отрывисто и точно нечаянно роняя слова:
— Великолепно... так... хорошо... Стиль выдержан безукоризненно. Стулья, рояль, никакого тряпья и никаких аляповатых, банальных ухищрений. Люстра отражается в паркете, как в воде, и окрашивает его в кровь... Продолжайте играть, многоуважаемая фрейлейн Роза! Элегия Массне и кровь. Звуки молитвы и скрежет зубов раненого зверя. Вот это штрих! Я не удивлюсь, если в следующий раз на этом рояле заиграют реквием, а люстру окутают черным шелком. «Почтенный дом» и реквием Моцарта — это штрих, я вам доложу.
Доктор Дубяго с опущенными моржовыми усами, делая все те же маленькие шажки, останавливался перед беллетристом и возражал ему своим тонким, тихим и всегда каким-то обиженным голоском четырехлетнего ребенка:
— Конечно, я не беллетрист и, может быть, ничего не понимаю, но ты, собственно говоря, болтаешь вздор, потому что в элегии Массне столько же молитвы, сколько в моем портмоне рублей.
— Много ты понимаешь, старая обезьяна, — отшучивался Владимиров, но Дубяго, по неизменной привычке, втягивал его в спор, причем беллетрист умышленно все небрежнее и небрежнее трепал доктора по плечу и ронял куда-то в сторону слова, а доктор волновался и возражал все более и более обиженным голоском.
Споря и подшучивая друг над другом, приятели удалялись в отдельный кабинет и там пили кофе и ликеры, которые подавал на большом мельхиоровом подносе лакей Тимофей. Нередко составляли компанию и двое других друзей почтенного дома — начальник отделения Эберман, тучный, высокий, молчаливый и надменный, и архитектор Власов с бритым актерским лицом.
Эберман и Дубяго молча курили папиросы и сладострастно, рюмка за рюмкой, тянули ликер, а Власов льнул к Владимирову, гладил его по коленке и говорил:
— Глубокоуважаемый, прекрасный мой, понимаете ли вы, что вы талантище! Я глубоко ценю литературу. Я сам, знаете ли, писал стихи, а вот теперь, что поделаете, строю и ремонтирую хоромы для разных хамов... Клянусь вам Богом, если бы не семья, детишки, да разве бы я не бросил всю эту пошлость к черту! Боже ты мой, какие это были годы! Студентом, бывало, в маленькой комнатке, с лампочкой, ночь напролет сидишь за какой-нибудь поэмой или балладой и чувствуешь себя, как бы вам сказать... Эх, вы не презираете меня? Ну, скажите мне откровенно...
— Хорошо. Так. Продолжайте, — говорил беллетрист, — в комнате... с лампочкой, именно с лампочкой, это штрих!
— Послушайте, — как бы ободренный, продолжал архитектор, — у меня есть свободная тысяча рублей. Пока я ее не пропил здесь, помогите мне устроить ее на какое-нибудь хорошее, важное дело, ну, там студентам, что ли, за слушанье лекций...
— Вот это уж, извините, наивность! — сквозь зубы замечал начальник отделения.
— Вы правы, — печально соглашался Власов, — это все не то, не то. И вы меня, разумеется, презираете. Тимофей, дай-ка, братец, сюда четыре бутылки, знаешь, моего, холодненького, и попроси барышень, особенно если свободна фрейлейн Роза. Эх, господа, люблю я, как это у нее выходит из Мендельсона... Что-то весеннее, похоронное. Так хорошо, безнадежно... этакое, знаете ли, отчаяние, слезы... Хорошо...
— Безнадежно... слезы... Так. Вот это штрих! — вторил Владимиров.
Тимофей подавал шампанское, затем приходили барышни в скромных гладких платьях, и если были свободны Калерия, Зина, а в особенности Роза, бывшая ученица консерватории, то, по выражению архитектора Власова, составлялся совершенно особый «букет настроений». В полутемном кабинете грустно и глухо звучали мендельсоновские «Песни без слов», напоминавшие беллетристу о весеннем небе, о женщинах в белых одеждах, с большими молитвенными глазами, о зеркальных водах таинственного пруда. Сидели молча в застывших позах, только архитектор незаметно смахивал с бритого актерского лица набегавшую слезу и делал куда-то в сторону безнадежный жест рукой, да доктор Дубяго время от времени вставал и прохаживался на одном месте маленькими шажками, а потом вновь разваливался на диване и укоризненно поглядывал на всех нескрываемо добрым взглядом.
Зина, высокая брюнетка с прической Клео де-Мерод и хорошеньким, но бесстрастным личиком, на которое точно упала бледная мертвенная тень, сидела, облокотившись о край пианино, и смотрела перед собою равнодушными, как будто ничего не видящими глазами. Калерия, пышная блондинка с ухарски вздернутым носиком, попавшая на маленький диван между начальником отделения и беллетристом, шептала им поочередно на ухо нечто такое, от чего у обоих изумленно и радостно расширялись глаза, и затем также поочередно склонялась то к одному, то к другому на грудь, причем к грустным звукам пианино примешивались воровские звуки поцелуев. Но это не нарушало гармонии, и беллетрист, державший в своих руках пухлую и нежную ручку Калерии, приговаривал одобрительным тоном:
— Вот это, я понимаю, штрих!
После четырех бутылок шампанского прекращалась музыка, появлялись новые четыре бутылки, разверзались безмолвные уста, и, в предвидении «психологического» момента, к дверям кабинета все чаще и чаще подходила Елизавета Робертовна.
Архитектор ораторствовал больше всех.
— Господа!— восклицал он, делая кругообразное движение рукой с бокалом вина. — Выпьем за что-нибудь идеальное, возвышенное! Ведь правда, что мы все очень хорошие люди, и сейчас у нас на душе нет ничего дурного, злобного, такого, что могло бы нас разъединять. Милые барышни и вы, дорогие друзья мои! Уверяю вас — позвольте мне быть с вами откровенным, — что вот здесь, в этой комнате, я переживаю лучшие часы моей жизни. Доктор! Вы — серьезный принципиальный человек. Ну, скажите чистосердечно, чувствуете ли вы какую-нибудь неловкость, ну, там, этакое маленькое угрызение совести, что ли, и тому подобное. Только чистосердечно...
— Собственно говоря, — отвечал Дубяго, — конечно, с одной стороны...
— Чепуха! — перебивал его беллетрист. — Никакого «собственно говоря»! Все хорошо,
