Егор Радов - Мандустра

Я зашел в аптеку и спросил:

— У вас есть одноразовые шприцы?

— Нет.

— А стеклянные только по рецепту?

— Только по рецепту.

Я уже собрался уходить, но вдруг меня осенило.

— Понимаете, — сказал я, — мне подарили паркеровскую ручку с золотым пером, — с этими словами я с понтом полез во внутренний карман — будто там правда что-то лежало, — а она с чернильными баллончиками, наши баллончики к ней не подходят, а родные кончились и заправить их негде.

Пурга, которую я промел, вроде начинала действовать.

— А что, пипеткой нельзя заправить? — сделав рожу чекиста, спросила аптекарша.

— Нельзя, она не пролезает в горлышко, — ответил я.

— А вам какой шприц? — все еще с недоверием глядя на меня спросила аптекарша.

— Да какая разница, любой! — стараясь сделать максимально невинную морду, ответил я.

— Ну ладно, выбивайте.

Так я купил свой первый баян.

Баба моего друга, о которой я упоминал, в свое время год сидела на мульке, потом завязала и стала ярой противницей торчания, но больше узнать технологию варки было не у кого. Однажды она попросила меня принести ей для какой-то ее подружки бланки допусков, потому что у той начинались проблемы из-за прогулов.

Я ей пообещал, но когда принес, сказал:

— Услуга за услугу — ты мне рассказываешь, как варить, и допуски твои.

После недолгого препирания ей все-таки пришлось рассказать.

Оставалось только найти — с кем.

Я предложил одному своему одногруппнику и собутыльнику, и он на удивление сразу же согласился.

Мы пришли ко мне, и я стал варить. Уколов я тогда боялся дико. Один вид баяна да еще с толстой иглой приводил меня в ужас, как орудие пытки. Кроме того, осознание, что то, что я нахимичил, сейчас пойдет мне напрямую в кровь и это нельзя будет даже выблевать, настроения явно не поднимало. Если бы я был один, я бы пересрал, но мне было стыдно перед другом, и отступать было некуда.

Я отдал ему ключи от квартиры, выключил на всякий случай телефон, и сказал:

— Если со мной что-нибудь случится, забирай баян и съебывай. Никакую «скорую помощь» не вызывай.

Я закатал рукав, надел перетяжку и отвернулся. Вначале я почувствовал резкую боль от иглы, потом заметил, что что-то стало меняться, потом почувствовал, что будто на голове появился какой-то обруч. И я закрыл глаза.

Друг вынул иглу и прижал место укола ваткой. Я сидел молча.

— Тебе плохо? — спросил дружбан.

— Нет, мне хорошо, меня прет! — почти заорал я.

Было 9 марта 1987 года. Так я впервые вмазался.

Кстати, несмотря на то, что мулька понравилась моему дружбану, он больше никогда не вмазывался.

Второй раз я вмазался мулькой через некоторое время после первого раза. Постоянного канала на эфедрин у меня не было. Я снял бабу в «Молоке» и познакомил с ее подружкой одного своего дружбана. Эта баба работала медсестрой, и мы попросили ее достать эфедрин в ампулах. Она отнеслась к этому отрицательно, но сказала только одно: «Зря ты этим занимаешься», и посмотрела на меня с сожалением. Тогда впервые я испытал чувство стеснения от того, что торчу.

Но больше всего удивил меня дружок.

Я начал варить, а он сказал странную фразу, которой я не придал значения:

— Когда вмажемся, у меня будет к тебе предложение.

Я не стал его расспрашивать, но когда мы вмазались, то, что он сказал, подействовало на меня, как удар дубиной по голове. Виляя вокруг да около, он предложил отсосать у меня хуй! Человек, которого я считал своим корефаном! Самое главное, что перед этим я дал ему слово, что никому не расскажу о том, что он меня попросит. Слово я сдержал, но кайф был испорчен, и я лишился корефана. После этого я его в вежливой форме отписал на хуй, а ведь был парень, как парень. С виду нормальный, ходил по бабам, был даже женат. Бывает же такое говно. Хотя мулька снимает многие барьеры и человек раскрывается, как он есть.

После этого я несколько раз закидывался циклой, но про это ничего особо интересного рассказать не могу.

Была весна 1987 года, и впереди маячило нечто чудовищное и неотвратимое — армия. Перспектива отсидеть два года совершенно ни за что меня просто убивала. Попасть в рабство для меня, человека, для которого свобода дороже своего на свете, было просто невыносимо. Эта жуткая мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Внешне я пытался храбриться. Может быть, у меня это и получалось, но все время хотелось хоть чем-то заглушить кошмар. Я доставал транки и жрал их пачками. Немного это помогало, и я решил взять с собой в проклятые вооруженные силы хоть немного колес. Я расклеил помазок, набил его транками, и так провез в армию.

Долгое время сожрать их не удавалось — абсолютно не было времени. Но вот в курсантской роте мне удалось попасть в число отчисленцев, для чего приходилось все время включать дурака, и я как-то остался один. Я вскрыл помазок и сожрал половину содержимого, а вторую половину пересыпал в карман. Закосел я быстро. Впервые за несколько недель в армии я почувствовал себя свободным. Мне стало все глубоко по хую. Это чудесное ощущение освобождения я помню до сих пор.

И я решил пойти в чипок. Причем пошел я напрямую через плац, где и был немедленно отловлен и доставлен в роту. Сержант — сука стал меня допрашивать, а я ему сильно заплетающимся языком отвечал, что все ништяк, причем, по-моему, дословно. Он заставил меня отжиматься, чего я, конечно, не мог. Тогда он все понял окончательно и потащил меня в санчасть.

Как я это смог сделать, я и сейчас с трудом понимаю, но мне удалось сбросить в урну колеса, которые были у меня в кармане.

Меня привели в санчасть, врач начал задавать несуразные вопросы, что со мной происходит, и заставил показать руки, на что я растянув лыбу до ушей, сказал:

— Да центряки, как у младенца.

Самое интересное, что мне за это ничего серьезного не было, наверное, из-за того, что меня уже перевели в роту отчисленцев.

Не буду описывать жизнь в роте отчисленцев — пишу я все-таки не об армии… Но получилось так, что у меня дико нарвал палец и меня положили в санчасть. И в санчасти в процедурном кабинете я увидел 20-кубовый фурик с эфедрином. Я его попытался спиздить, но не удалось, чуть сам не спалился.

Как-то случайно я увидел, что его перенесли в приемную. Когда запахивали на работы, я не стал ныкаться, как обычно, а сам как бы случайно попал разбирать какие-то карточки в приемную. Там-то я его, родимого, и увидел. Когда несколько человек вышли, я незаметно переложил его в свой ящик. Я выбрал момент, когда кусяра, который сидел с нами и всех пас, отвернулся, и переложил фурик в карман. Потом вышел якобы в туалет и сныкал фурик в сливном патрубке унитазного бачка, чтобы, если бы начали искать, фурика не было рядом со мной. С меня и одного палева хватило. Но искать его никто не начал.

Когда я выписался из санчасти, без труда забрал с собой фурик. И, как пришел, рассказал об этом проверенному человеку — Виньке. Тогда у меня и мысли не было, что удастся двинуться, я надеялся просто выпить.

Винька взял в долю каптера Мазура, который заныкал фурик в каптерке, и еще пришлось взять в долю Скляра, который, как потом выяснилось, на воле сидел на маке. Главное то, что набравшаяся шобла зазря на хвоста не падала, они достали все: и уксус, и марганцовку, и, самое главное — баян, и нашли место, где сварить и вмазаться — в сушилке, которая на ночь опечатывалась, но ее удалось опечатать так, что можно было открыть, не срывая печать.

Не буду описывать, сколько было принято мер предосторожности, кто был в армии, меня поймет; но — мы вмазались! Что такое мулечный приход, да еще один из первых, словами не опишешь. Но что такое вмазка в армии! Не знаю, с чем и сравнить, но, наверное, это как из ада на час вырваться в рай. На непередаваемое чувство перева накладывалась радость от того, что удалось наебать всех этих проклятых козлов, которые отравляли нам жизнь и все время следили за тем, чтобы служба не казалась медом.

Больше в армии приторчать не удалось.

Но вот я вышел на волю. После двух лет, вырванных из жизни неволей армии, хотелось одного — добрать радости жизни, которых я был лишен во время проклятой отсидки в армии, и я начал активные поиски.

Из кайфов я к тому времени был знаком только с циклухой и мулькой. Подделывать рецепты я тогда толком не умел, но начал пытаться.