Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
— Ну, чего глаза выпучила, не смей смотреть! — говорила хозяйка. — Это не твой гость, а мой. Зажги лампы и подавай суп. Ну, ты, кажется, слышала? Убирайся, — притворно строго и как-то бесстыдно крикнула она. — А ты бы, Антоша, пошел в спальню и переоделся. Терпеть не могу тебя в сюртуке. Надень кофточку — это я его утреннюю тужурку так зову, — ну, иди же. Сам привел и уже ревнуешь. Чем же я виновата, что он мне нравится!
— Понимаете, вы мне страшно нравитесь, — продолжала она, когда Антон Герасимович ушел переодеваться. — Не смотрите на меня, как на сумасшедшую. Вы, вероятно, светский человек и не должны теряться ни в каком обществе. Ну-с, давайте сядемте, и я вас буду занимать, как в хороших домах. Доська! Ты зажгла лампу и опять торчишь здесь! Уйди же, наконец, в кухню.
Сережа Лютиков, не успевавший следить за бесконечной сменой улыбок, интонаций и жестов Валентины, за целым потоком неожиданных, огорошивающих и в то же время странно дурманящих слов, уже просто по привычке ходить, сидеть и говорить в обществе, спокойно подвинул стул, уселся, положил ногу на ногу и стал подавать реплики и отвечать на вопросы.
— Неужели?.. Очень приятно... Это ужасно оригинально... Нет, почему же?.. Меня зовут Сергеем Ивановичем... — вот все, что ему удавалось произнести.
— Вы служите в столе у мужа? — спрашивала Валентина. — Значит, и я некоторым образом ваше начальство?.. О, я буду в тысячу раз строже, чем муж. Вы и представить себе не можете, как я требовательна... Когда вы улыбаетесь, у вас ямочки на щеках... Позвольте, а я вам нравлюсь?
— Вы страшно милы, вы очаровательны, — сказал Сережа.
— Ну, а что же вам больше всего нравится во мне?
— Право, я затрудняюсь...
— А вы попробуйте не затрудняться. Раз, два, три.
Она пристально посмотрела на него и вдруг сделала большие, наивно бессмысленные глаза, потом по-детски громко засмеялась и побежала из комнаты, и Сережа увидел, как уже в дверях низкая темная волна ее прически распалась и залила белую наготу плеч. Он остался один и еще несколько минут слышал за стеной в соседней комнате, должно быть в спальне, прерываемый то шутливыми, то строгими окриками Антона Герасимовича смех Валентины.
— Ну, вот и мы, — говорила она, возвращаясь под руку с мужем, переодетым в домашнюю тужурку. — В сущности, он у меня славненький, но я не люблю, что он пьет и философствует. Я вас, кажется, совсем запугала, Сергей Иванович! Ну, ничего, привыкнете как-нибудь. Давайте обедать.
ΙΙΙЗа обедом Сережа почти ничего не ел, осматривался вокруг расширенными глазами и, пользуясь некоторым затишьем в речах Антона Герасимовича и его жены, старался прийти в себя. Антон Герасимович пил рюмку за рюмкой водку, а Валентина подливала себе и Сереже сладкий и душистый розовый мускат.
— Вот вам и зверинец, — начал Антон Герасимович свою бесконечную речь. — Валентину видите, Досю видели, а свинок с ежами они вам сами покажут. Ах да, чижика чуть не позабыл. Он в гостиной на окошке. Это тоже певец, мой ученик, маленький Таманьо. Правда, из «Пророка» и из «Гугенотов» у него пока ничего не выходит, но зато я его выучил насвистывать первую фразу из «Чижика». Чижик, чижик, где ты был? Не правда ли, забавно — чижик, поющий «Чижика»? Каково? Валентина, поправь капот. Вот тебе бы, действительно, следовало переодеться: сидишь голая за столом. Пожалуйста, отодвинься от Сергея Ивановича. Дай мне с человеком поговорить. На чем мы с вами в ресторане остановились? Да, вы заявили, что не признаете декадентской литературы за то, что она не реальна. Ну-с, а позвольте вас спросить, кто это установил понятие о реализме? Что реально и что не реально? И вообще — кто бы мог подвергнуть проверке такую хитрую механику, как сама жизнь? Разве один лесажевский черт. Уж давно доказано, что жизнь в тысячу раз невероятнее самой невероятной выдумки. А вы все кричите: жизненно, нежизненно. Подумаешь, как просто!.. Ну, вот я, например, жизненное явление или нет? Валентина жизненна? Вот то, что она смотрит на вас черт знает какими глазами, не стесняясь моего присутствия, это как по-вашему, жизненно? Валентина, не смей, довольно, — сказал он строго, — знаешь, это уж свинство. При тебе ни о чем нельзя серьезно говорить.
Тем не менее он говорил, говорил, а Сережа вежливо улыбался и делал такое движение всем корпусом, как будто расшаркивался под столом. И в то же время, против воли, он поминутно встречался взором с глазами Валентины и тонул в их черной пустоте, а когда, боясь, что у него закружится голова, медленно опускал взор, то видел ее полуоткрытые, точно ослабевшие, отдающиеся губы. Что за наваждение! Конечно, ему знакомы такие глаза и такие рты, ему знакомы подлинные страсти и всевозможные имитации страстей, но за этим скромным, почти бедным, почти мещанским столом, в присутствии мужа, странная гримаса Валентины так неожиданна, так мешает слушать и точно обволакивает безрассудной пеленой его мозг.
— Не будем отставать от Антона Герасимовича, — говорила между тем Валентина, подливая себе и Сереже Лютикову мускат, — пейте же, пьянейте скорей.
— Не обращайте на нее внимания, — ворчал Антон Герасимович, — она — дура. Она прикидывается развратницей, чтобы посмотреть, сконфузит это вас или нет.
— Я уже давно сконфужен, — сказал Сережа. — Валентина Алексеевна слишком искусно играет свою обольстительную роль.
— Вы думаете, вы думаете? — отдаваясь ему глазами, спрашивала Валентина.
