Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)
Да, насчет поцелуев. Спичкин учил Шаповалову целоваться.
В старом дворе была одна принцесса, Ленка Щурова, внучка какого-то очень-очень ответственного товарища, мама рассказывала, но Спичкин забыл, тем более что этот товарищ умер довольно давно. Ленка была маленькая, костлявенькая, смуглая и глазастая. Кажется, училась на балерину или только собиралась. Показывала шпагат и гран-батман, то есть садилась на асфальт трусами и задирала ногу – так, что трусы виднелись. Ленка учила ребят целоваться. Надо было зайти за дом, спрятаться за водосточную трубу, вытянуть шею и прислониться губами к Ленкиной щеке. И сделать губами чмок, но – учила Ленка – чтобы не очень громко. Потом она делала ответный чмок. Ленка была одна, а ребят много – и принцы, и дворники стояли в очереди, вдоль глухой бежевой стены с русскими узорами и пузатыми колоннами.
В новом классе не было ни дворников, ни принцев, хотя ребят из отдельных квартир – всего пятеро, и Спичкин в их числе.
Спичкин на переменках рассказывал про старую школу и старый двор, врал половину, конечно. Все стояли вокруг и хохотали. Он сказал, что девочка Лена научила его целоваться. Все захохотали еще громче. А после уроков к нему подошла Шаповалова и сказала: «Ну?» – «Баранки гну», – как положено, ответил Спичкин. «Согну, дам одну! – нежно улыбнулась она. – Пошли. Будем целоваться. А то Лидии Сергеевне скажу».
Лидия Сергеевна все равно узнала, хотя Шаповалова клялась пионерским галстуком, что это не она наябедничала. Лидия Сергеевна вызвала в школу маму Спичкина. Мама пришла домой и долго смеялась. Папа рассказывал эту историю за столом, при гостях и при Спичкине. У Спичкина сначала горели уши, а потом перестали.
Так вот, свое прозвище он принес из старой школы в новую, и никто не был против. «Коробков – коробок, коробок – коробок спичек, все логично», – объяснил он. «Логично», – сказала Ромашка.
Она была, пожалуй, единственная настоящая принцесса в классе, у нее была квартира вообще в шесть комнат, страшное дело. Правда, они там все вместе жили: сама Ромашка, то есть Ксюша Ромашова, ее старший брат с женой, папа-полковник, мама-красавица, бабушка в инвалидной коляске и дедушка, главный редактор журнала «Политическое просвещение». Хуже коммуналки! – смеялась она потом, когда они со Спичкиным подружились. Еще, конечно, принцем был Иня Ларионов. Полное имя Игнат. Сын художника, автора знаменитой картины «Возвращение солдата».
Ромашка сказала: «Ладно, пусть Спичкин». Кто-то пискнул: «А лучше Коробок!» – «Нет, Спичкин! – Ромашка хлопнула ладонью по портфелю. – Я так решила».
Вот оно как, значит. Она решила, и все заткнулись. Будем иметь в виду, – подумал Спичкин.
Спичкину с прозвищем повезло, потому что Сашу Сапальского, например, звали Сопло, как он ни дрался, а Борю Зильбербана и вовсе обидно, стишком: «Зильбербанчик насрал в чемоданчик и поставил в уголок, чтоб никто не уволок». Говорилось быстро-быстро, на спор, кто быстрей. Злбрбчиксрчмдчик! Пстлглокчнктнвлок! Хотя вообще его звали просто Зильба, но новоприбывшему Спичкину все-таки сообщили полное прозвище несчастного Зильбербана. «Злые дети, но счастливчик Спичкин!» – вспоминал Спичкин, то есть Коробков. Он часто думал о себе в третьем лице, и когда он размышлял о себе взрослом, то называл себя Коробков или даже Дмитрий Янович, а когда вспоминал детство – то оставался Спичкиным.
«Двойная идентичность!» – думал образованный Коробков.
Раньше он не ходил на встречи одноклассников. Хотя нет. Пару раз ходил, когда еще в институте учился. Один раз было вовсе глупо – собрались у ворот школы, а идти непонятно, куда. Не наше время, когда кафе на каждом шагу. Да еще октябрь и дождь. Долго звонили из автомата одной девчонке, которая жила рядом и вроде бы сказала, что можно у нее. Не дозвонились, промерзли, обиделись и разбежались.
А тут вдруг Лера Бакушинская (теперь Бакушинская, раньше Смоляр) купила квартиру прямо напротив школы. Она все организовала и наготовила. Из расчета по штуке с носа. «Ну, и если кто-то принесет еще бутылочку или тортик, – сказала она Спичкину по телефону, – это приветствуется, хотя целиком остается на ваше усмотрение, гы-гы-гы!»
Спичкин и пришел.
То есть уже Коробков, наверное.
Народу было человек двадцать, даже удивительно.
Коробков сел рядом с Чижовой. Он с ней, честно говоря, не очень-то дружил. Вообще не помнил, сколько раз они общались вот так, с глазу на глаз. Может быть, вообще ни разу. Но сейчас разговорились.
Чижова была очень худая и стройная, прямо как тогда. Никакого живота, маленькая грудь, сухая шея. Коробков совершенно неожиданно подумал, что с ней очень даже можно лечь в постель, и это будет мило и приятно. Он вообще любил таких, худеньких. Представил себе, как она будет обниматься-ласкаться в свои почти шестьдесят. Поговорили, Коробков рассказал о себе – работа-зарплата, жена-дети, квартира-дача – не хвастаясь, но и не прибедняясь. Чижова рассказала, что давно не работает, хотя окончила что-то умное, вроде факультета вычислительной математики. Не работает, потому что у нее муж умер, а дети вышли очень удачные. Сын-бизнесмен, торгует, извините, мазутом, а дочка – вообще оружием, и Чижова засмеялась. В каких-то этаких структурах, – и Чижова повертела пальцами в воздухе. «Торговцы смертью!» – засмеялась она еще громче. Дети ее содержат. От и до. Кормят-поят-одевают-обувают и на курорты отправляют. Потому что муж у нее умер двести тридцать два месяца назад…
– Вот как? – удивился Коробков.
– Да, – сказала Чижова. – Год – пустая условность. День, неделя, месяц – это реально. Можно ощутить.
– Вот оно, значит, как, – сказал Коробков соответствующим голосом и вздохнул. – Да. Я тебя очень хорошо понимаю… – И собрался что-то добавить про смерть своей мамы.
– Да ладно тебе! Прекрати! Он был, – хмыкнула Чижова, – ну, в общем, не самый лучший человек в моей судьбе. Сильно старше, и считал, что я работница при нем. Весь больной, я извелась его лечить. И злобный к тому же.
– Зачем же вышла за такого?
– От нечего делать, – сказала она.
– Хорошо. – Коробков помотал головой. – А зачем тогда месяцы считаешь?
– Для детей. Чтоб дети папину память уважали. Это надо. Это полезно. Сначала всерьез считали, каждый месяц ходили на кладбище, а теперь так, с разгону. Ничего. Скоро будет двести сорок месяцев, в смысле – двадцать лет. Всё, нагоревались. В общем, дети были довольно маленькие, когда он умер. Я их подняла, и они у меня получились очень хорошие и благодарные. Обеспечивают с ног до головы и даже больше.
– А ты, значит, с внуками сидишь? – чуточку поддел ее Коробков.
– Иногда слежу за нянями, – пожала плечами она, отсаживаясь от Коробкова.
«Какая-то она разобранная, – подумал Коробков. – Или несобранная. Вся какая-то по частям и в разные стороны. Не поймешь, что на уме. Ну ее».
Однако не удержался и посмотрел на ее ноги. Не по всей длине – Чижова была в брюках – а именно на стопы. Она была в тонких туфлях-лодочках, и было видно, какая у нее узкая стопа и аккуратные пальцы. Не было этих шишек и бугров, вот что интересно, в ее-то возрасте.
И потом, когда все уходили и она переодевала туфли, он еще раз убедился, что ножки у нее в полном порядке.
Чижова всегда была такая худая.
Один раз у Спичкина было освобождение от физкультуры по болезни. После любого насморка врач выдавал справку на две недели. Но торчать на уроке надо было. Сидеть в углу спортивного зала, под брусьями, где были стопкой сложены гимнастические маты. Спичкин направился туда. Там уже была Шаповалова. «А ты ж вроде не болела?» – сказал он. «Я сейчас болею», – сказала она и посмотрела сначала в угол, а потом на него, прямо в глаза. «Да? – удивился Спичкин. – А чем? Не заразно? Не вирусный грипп? А то я на лавочку пойду». – «Дурак какой!» – засмеялась Шаповалова, а Спичкин покраснел и сказал «ну, извини». Правда, дурак. Седьмой же класс.
«Прощаю», – сказала Шаповалова и обняла Спичкина левой рукой за плечо, чисто по-дружески. Она же была настоящая мальчишница, а Спичкин – девчатник, так что им можно было сидеть в обнимку. От Шаповаловой пахло мылом и чистой головой, и еще особенным горячим запахом, как от мамы по утрам, когда она брала пятилетнего Спичкина – тогда еще никакого не Спичкина, а просто Димку – к себе в кровать. Погреться. «К маме греться!» – кричал он и забирался к ней под одеяло. Горячий нежный чуть островатый запах. Спичкин покрепче прижался к Шаповаловой, но она откоснулась от него и сказала: «Смотри, у Чижовой подмышки потные!»
Ребята и девочки рядком висели на шведской стенке, уцепившись за верхние перекладины. Почти у всех на футболках под мышками расплылись темные пятна.
«У всех так, – сказал Спичкин. – Подумаешь!» «У Ромашки не так», – сказала Шаповалова.
Да, правда, у Ксюши Ромашовой ничего такого не было, странное дело.
