Карен Бликсен - Современная датская новелла
— Ты завсегда был шибко грамотный, — сказал Кьель.
— Да в этом уж тебе со мною не тягаться было, — ответил довольный Андерс. — Зато и силищи у тебя было! Помнишь, как ты меня раз отделал, домой-то на карачках добирался. А я обратно на тебя судом, за насилие, и пришлось тебе целую кучу денег штрафу заплатить.
— Да ведь оплеухи-то того стоили, — премило улыбнулся Кьель. — А как с тобой иначе-то. И уж признайся, отступился ты все ж таки от межи.
— Так-то оно так, да ты ведь заехал пахать на мое поле, — сказал Андерс. — Да еще скотину на моей земле пас.
— Тот участок теперь мой стал, — отрезал Кьель.
— А суд мою сторону взял, — заявил Андерс.
— А дорожные-то права я тогда получил, а не ты, — улыбнулся Кьель. — Адвокат был у меня больно башковитый.
— Да что и говорить. Я тогда чуть ума не решился. Теперь-то уж могу тебе сказать, подумывал я тогда, не пустить ли тебе красного петушка в сарай. Да ведь ты все так хитро застраховал, что только удружил бы тебе.
— А жалко, не пустил, — сказал Кьель. — Уж тогда-то я упек бы тебя в каталажку.
— А вот и не пришлось-таки порадоваться! — торжествовал Андерс. — А помнишь, как я пристрелил твоего пса за то, что по моей земле рыскал?
— Помню. Крепко я тогда осерчал, — сказал Кьель и нахмурил брови. — Кабы не жена, взял бы я ружьецо да и всадил бы тебе дроби в брюхо. И поделом бы тебе. Да она ревела и слезно молила смилостивиться. Против баб разве устоишь, куда там. Зато я не дал выбрать тебя в управление маслобойни!
— А я не дал выбрать тебя в приходский совет, — засмеялся Андерс. — Да, славные были времена, право же, славные! Воевали мы с тобой не на живот, а на смерть. А теперь что за время нам с тобой пришло?
Кьель грустно покачал головой и снова налил чашки. Нет, и вправду добрые были времена. В старину люди знали, что мужик должен стоять на своем праве. А теперь шапку ломают друг перед дружкой, ровно городские, и ни тебе друзья, ни враги.
— Это все оттого, что мало водки пьют, — рассудил Андерс. — От ней силы в крови прибывает. Погляди-ка на сынов наших. Получили они от отцов по собственному выделу, люди небось думали, мол, покажут нам, старикам, как надо семейную вражду поддерживать. А они сходятся промеж собой да языки чешут этак по-приятельски за кофейком. Худо растили мы детей, Кьелюшка!
— Ну я-то все, что мог, делал. Учил своих ребят держаться от тебя и от твоих подальше, — сказал Кьель.
— А я, по-твому, не то же проповедывал? — сказал Андерс. — Да только не стало ведь у молодых никакого почтения к старикам. Вот нам бы так супротив родителей пойти. Что бы, как ты думаешь, вышло?
— Со двора бы прогнали, — ответил Кьель.
— А нынче времена пошли нежные, — сказал Андерс. — Забыли люди старый завет: «Чти отца твоего и матерь твою». А как по-твоему, не столковались они уже о дорожных-то правах, из-за которых мы столько годов судились? Тогда, выходит, и мы с тобой могли бы помириться.
— Ни в жисть, потому как уважаем себя, — ответил Кьель. — Молодые-то забыли, что нужно стоять на своем праве. Ну вот и пошли на мировую. Да, как тут не пожалеть, что хозяйство им отдал!
— Теперь уже поздно! — вздохнул Андерс.
— Надо бы попридержать нам купчие-то. Глядишь, и на мировую не пошли бы.
— Задним-то умом всяк крепок, — сказал Андерс. — А ведь и то сказать, долго-то мы не заживемся. Прямо видать, как жизнь уходит. А смерть, она на своем праве стоит.
Так вот и сидели они, судача о старинной вражде и давних спорах, и оба сходились на том, что только в старые годы и жить стоило. Наконец бутылка опустела, и Кьель собрался уходить.
— Не застанешь ты меня, поди, в живых-то, как опять-то придешь, — сказал Андерс.
— Тошнехонько мне тогда будет, — сказал Кьель.
— Не век же нам жить, придет и наш черед, — сказал Андерс. — К осени, поди, помру, такая у меня думка.
— Как же я-то без тебя, Андерс? — сказал Кьель. — Ведь славные были у нас с тобой дела в наше-то время.
— Славные, — согласился Андерс. — Да ведь окромя нас с тобой никто про то, чай, и не помнит. Прежде-то вся округа только и говорила, что о наших спорах да драках. А теперь состарились и ни на что не годны стали, вот и выходит, помирать пора…
Старый Кьель отшагал две мили домой, сурово взглядывая на каждого встречного. Спал с лица Андерс и, видать, долго не протянет. У Кьеля сердце щемило, точно теряет он лучшего друга. Ибо можно ненавидеть человека так глубоко, что он становится как бы частью тебя самого, и белый свет не мил будет, когда его не станет.
Мартин А. Хансен
Праздник жатвы
Перевод Е. Суриц
Под самый Михайлов день, тому уж много лет, на один зеландский хутор заявилась смерть, вломилась в шумное веселье большого дома и жестоко оборвала праздник. И не один год потом висела мрачная тень над соломенными крышами и фруктовым садом. Те, у кого зоркий глаз, видели эту тень. Теперь все позабыто. Сами хозяева, их гости и челядь давно ушли в ту страну, куда отправилась безвинная жертва, столь же мало чаявшая от жизни, как и подававшая надежд. Проживи бедняга подольше, он бы, пожалуй, почти не оставил следа, а вот страшную его кончину, когда улегся переполох, стали пережевывать и смаковать, как смакуют всякую беду, пока не позабудут.
Тем вечером в главном доме сияли все оконца, но свет едва пробивался к дальним углам сырого сада сквозь сентябрьский туман и тьму, равную чернотой со свежей вспашкой. В клубах пара по кухне метались женщины и гремели чугунами и тарелками. Хозяйка переходила из комнаты в комнату, шурша черным шелком нарядного платья и закатав рукава на сильных руках. Стул ее за женским столом почти все время пустовал, и она то и дело вскакивала и, не стирая с пальцев сала и маринада, спешила на кухню по длинным переходам, гонимая хозяйственной тревогой, что пуще страхов роженицы. Пробегая мимо тесной, затхлой людской, едва освещенной двумя свечами, она всякий раз кричала, чтоб ели и пили побольше.
Люди — все хуторские и только два возчика со стороны — ели за обе щеки и без устали прикладывались к водке и старому пиву. Их уже не на шутку разобрало, и они начали приставать к девушкам, а потом затеяли новую забаву — спаивать работника Енса Отто. Зачинщик этой шутки был скотник Йохан. Он царил за струганым столом, как петух в курятнике, причем захватил себе эту честь, даже не померившись силами с соперниками. Его выручала наглость. Красотой скотник не отличался. Ему еще далеко было до тридцати, однако тощее лицо глядело старо, а унылая лень избороздила его морщинами куда глубже тех, что накладывает духовное усилье. Нос был перебитый, кривой, и Йохан сопел. Малый этот, распоясавшийся от выпитого, с детства сохранил шрамы и ссадины — следы потех взрослых парней и побоев старой злыдни, взявшей его на воспитание. Ведьма эта жила на Песчаных Холмах, в покосившемся вонючем домишке, куда люди добрые заглядывали только затем, чтоб погадать на картах или на кофейной гуще. А она много лет кормилась возле ребятишек, за которых ей платил приход. Мало кто из них живьем уходил от ее заботы. Йохан был крепкий и потому отделался сутулой спиной и дурной головой.
Жизнь не баловала скотника, и ему было за что мстить судьбе, да редко представлялся случай. Он отыгрывался, бывало, только на малолетках и вымещал на беззащитных свои обиды. А уж двенадцатилетнего работника Енса Отто он и вовсе терпеть не мог, потому что тот был хорош собой и из лучшей семьи на Песчаных Холмах. Правда, отец у него пил, и нужда не выходила за порог, и дом был полон детей, но все дети были хорошие и славные. Енс Отто был хорош собой, темноглазый и темноволосый, только что ранняя забота слегка замутила его черты.
Скотник пододвинул ему полный стакан и надсаживался:
— Ну давай, пей, не то отведаешь моего сапога!
Щеки у мальчика пылали, и он со смешком отбивался, мол, и рад бы, да не смеет.
— Ну, за кого? За твоего отца? Сам-то он этим делом не брезгует. Недаром ведь вы зиму без торфа сидели, что, неправда?
— Да, было дело, — усмехался мальчик.
— Угощайтесь, угощайтесь, — крикнула хозяйка, пробегая мимо людской и второпях спуская рукава.
— Ну ладно, не тяни, — сказал скотник мальчику. — А то сейчас пастор свое заведет.
В парадной зале, увешанной по беленым стенам старыми олеографиями, все ждали речи пастора. За длинными столами — мужчины и женщины отдельно — сидело добрых три дюжины гостей, все в темных парадных одеждах. Сверкающую льняную скатерть почти без просвета уставили вина, приборы и блюда с гусями, утятиной, жарким и рыбой. Уже два часа прошло за едой и питьем в полном молчании. Но вот языки развязались, зашумела беседа, хозяйка уселась на место, застегнула рукава и глядела на пастора. Ему уж пора было начинать. Гости потихоньку бросали взгляды на его руку, взявшуюся уже за ложку, с тем чтоб вот-вот постучать по стакану.
