Поэмы в прозе - Леон Блуа
А вот и она, милашка, словно созданная, чтобы обкорнать этого холостяка, эту безутешную грушу, чей жуткий остов наполняет мои уста горечью. Похоже, наша февральская девушка не жалуется на жизнь, и отражение секатора в ее полном внимания взоре вполне удовлетворяет, я полагаю, инстинктам ее созерцательной жизни.
Пусть она, впрочем, будет поосторожнее. Страшно ведь находиться в закрытом саду, куда не вправе войти ни один бедняк. Меня берет дрожь при мысли, как бы острая ветка, которую она собирается срезать, не устремилась ей в глаз и не проникла до самого мозга, крохотного мозга, куда мыслям о небе, этим нищенкам-попрошайкам, вход был, разумеется, навсегда заказан.
Ведь о любом дереве нам известно не больше, чем о каждом из наших ближних. Есть дерево, наделенное бессмертием, чья история у всех на устах, но могучий Херувим сокрыл его так надежно, что лишь Богу известно, где можно его найти. И страшно бывает зрелище женщины, поднявшей руку на дерево, ибо где он, тот ангел тьмы, что осмелится утверждать, будто дерево это, как бы жалко оно на вид ни было, не окажется тем, что нарекли Древом познания Добра и Зла — тем самым, вокруг которого обвился некогда древний Змий?
Март
На колени, девушка, на колени — если ты еще способна понять, что творишь! Преклонить лишь одно колено тут будет мало. Послушай, что я скажу тебе: когда мы сеем что-то, Бог всегда рядом — вот Он! Пойми меня правильно: что-то — значит неважно что.
Предположим — я готов допустить это, — что зерна твои куплены в лавке демонов и что сеешь ты Чуму, Голод, Заблуждение, Разрушение, Ужас, — это не имеет значения, и тебе тем более достоит преклонить колена, ибо Бог, повторяю, проходит рядом с тобой.
Апостол, которого изображают с мечом в руке, апостол, хвалившийся искусством сеять, написал однажды прелюбодеям-грекам, что сеять можно лишь тремя способами: в тлении, в бесчестии, в немощи. Вот почему подобает сеятелю стоять на коленях. Один Господь способен оплодотворять жизнь и смерть: ты сеешь перед Его лицом, и Он взирает на тебя в грозном молчании.
Ты думаешь, возможно, что не делаешь ничего особенного — просто сеешь цветы. Мы поговорим об этом позже, когда настанет для цветов время. А пока на дворе еще месяц март, когда мир отмечает свой день рожденья. Тогда, в начале времен, посеяны были солнца и гады, которых ты и представить себе не можешь. Твоя головка, моя миленькая блондинка, лопнула бы, даже просто услышав о них. Затем, когда мир уже кишел тварями, явился на свет Человек — живое светило и пресмыкающееся одновременно. Он-то и предназначен был стать Сеятелем по преимуществу, и мне не очень понятно, как ты оказалась на его месте.
Когда бы ты сеяла, подобно ведьмам, безлунной ночью, черные цветы или овощи адского прозябения, поощряемые мерзкими инкубами хаоса, явили бы, может статься, при свете дня те неправедные и злобные грезы, что лелеешь ты ныне в твоей душе. Но я вижу тебя в солнечном саду с зелеными уходящими в даль аллеями, где свежее дыхание четвертого великопостного воскресенья, Воскресенья Веселья, вдохновляет влюбленных пташек на весенние игры. Ах, нет, конечно не ведаешь ты, что творишь, — разве это не очевидно?
Тебе и в голову не приходило, к примеру, что торговцы зерном — это продавцы Тайны, и никому не ведомо, что за товар у них в закромах. Послушай же, что я тебе скажу. Собираешься ли ты сеять левкой или сажать тыквы, неважно, но существует зерно, одно-единственное зернышко, самое малое, как говорит Евангелие, которое являет собой непостижимое подобие Царства Божия и бесконечно точную меру Веры. Потому и славятся, кстати сказать, торговцы горчицей своей гордыней — ведь речь идет об обыкновенном горчичном зерне!
Обыкновенном, но далеко не всяком, ибо в евангельской притче говорится лишь об одном-единственном — о том, которому суждено стать колоссом, в чьих ветвях станут гнездиться все птицы на свете. Что скажешь ты, если в твоей коробочке или в одном из твоих пакетиков, что наводят на меня трепет, окажется грозное семя этого гиганта, которое тут же, как и подобает чудесным растениям, прорастет и, пожирая твои цветы, бордюры, аллеи и клумбы, запустит самый длинный из своих корней тебе в сердце?
Апрель
Месяц Пасхи, месяц деревьев в цвету, месяц лютиков и юношеских грез наяву. Давным-давно, тому тридцать, а то и сорок лет, я валялся в свежей траве, рыдая о Бесконечности. С тех пор в пошлом мире вокруг так и не нашлось ничего, что тронуло бы меня с той же силой. Монблан показался мне ямой, а океаны, переплыть которые под силу каждому дураку, внушили мне отвращение.
Земной Рай, утраченный Эдем, который каждый из людей стремится вновь обрести, видится мне лугом на день Благовещения, поросшим одуванчиками и золотоголовками-лютиками под сенью смиренных яблонь, подобных священникам, принимающим исповедь, — яблонь, чьи отягощенные литургическими чашами ветви склоняются долу, словно для поцелуя.
Что до тебя, рыжеволосая и желанная, чей облик в этом саду наслаждений, надо признать, волнует меня, позволь мне рассказать тебе одну милую историю из былых времен. Как и любая другая девушка, ты поймешь ее, конечно, насколько сможешь, но мне это, в общем-то, безразлично. Если я и хочу кому-то понравиться, так это своей душе — она для меня первая Красавица мира.
Однажды некая святая заблудилась в лесу. Наступила ночь, отовсюду грозила опасность. И тогда она стала молиться с горячей верой, как молилась бы, наверно, и ты, если бы тебя научил этому твой отец, прося Бога послать быстрых ангелов тебе в помощь. У ног ее тут же забил источник, дав начало небесного цвета ручью, который и привел ее в родную пустынь. Вот и вся история. Коротенькая, как видишь, но моя душа ей снова обрадовалась донельзя, а напомнила мне о ней чудная речка, что вьется у твоих ног.
Когда я говорю о своей душе, можешь ли ты, о Рыжеволосая, меня
