Эдуард Петишка - Свадебные ночи
— О чем? — ответил он, кладя на постель шапку.
— Туда не клади! — сказала жена.
Эмиль взял с постели шапку и посмотрел на жену, склонившуюся над картами. У нее был совершенно прямой, обыкновенный, не вздернутый нос. Карты она держала в пухлых пальцах и перед тем, как бросить их на стол с легким шлепаньем, коротко рассмеялась.
Чему?
***
Ближние всхолмья закрыли обзор, и мы толькогадаемоб отдаленных вершинах и кряжах, нас гложетсомненье,но отрицать — кто посмеет? Можно ли —даль отрицать?Изредка кто-нибудь к нам забредаетиз дальней страныи говорит, что вдали возвышаются горы,и говорит, что прекрасны они… Мы внимаемрассказу,и непременно найдется средь нас любопытный —спросит дорогу…"Туда?" — переспросит рассказчики покажет себе на грудь.Есть ли иная дорога,кроме вот этой — сквозь лес, сотрясаемый бурей,лес, что зовется как ты?Эта дорога изрыта оврагами,дыбится диким кустарником,но на седом валуне, на стволе в буреломея отыскал твой впечатанный маленький след,о любовь моя,маленький саднящий след.
Мост
В четыре часа пополудни на курортном променаде всегда было много незнакомых ему людей, среди которых он мог ходить точно среди деревьев, не рискуя столкнуться с кем-нибудь, кто мог бы напомнить ему о прошлом.
Здесь он чувствовал себя в безопасности. Все связи с тем, что было, оборваны. Он приспособился к спокойному течению шелестящей толпы и привык к неторопливой курортной походке. Для этого ему потребовалось немало усилий, потому что на работе приходилось бегать с одного участка строительства на другой с планом или записной книжкой в руках. На стройке задач было много, здесь, на курорте, ничего срочного, неотложного. Его передвигали с врачебного осмотра к углекислой ванне, от ванны — к латунным кранам источника, где он пил лечебную воду, потом то грязи, то массаж. Его просто передвигали, другого слова он не находил. Поначалу это передвигание его раздражало: впервые за много лет его лишили права самостоятельно принимать решения — перемена слишком резкая, но через неделю он смирился с ней, впрочем, и со многим другим в своей жизни. Он принял эту перемену как неизбежность.
Как неизбежность он принял и то, что в определенный час в павильоне колоннады появлялись музыканты. Репродукторы, развешанные в кронах буков, окропляли музыкой самые глухие уголки, уединенные скамейки в зарослях. Однажды он забрел в такой уголок, и вдруг его ноги сами задвигались в ритме вальса. Приспособился и к этому, находя в этом даже удовольствие. Когда-то он очень любил танцевать. Да и теперь в свои пятьдесят два, когда и танцевать-то приходилось разве что на Восьмое марта или на балу строителей, он мог дать фору еще многим более молодым танцорам, щеголяя своей неутомимостью.
На курортный променад он ходил ежедневно, его влекли сюда эти незнакомые лица. С ними не надо ничего обсуждать и ни о чем спорить, они ему безразличны. Именно это и приятно. Эти люди знали о нем ровно столько же, сколько и он о них, друг для друга они были лица без прошлого. Какая благодать — сбросить с плеч прошлое, словно тяжелую ношу после долгого пути.
Перед ним мелькали разные картины, будто кто-то показывал ему диапозитивы. Человек без прошлого проходит мимо нас без следа, безболезненно и безразлично. И все же через неделю появилось какое-то прошлое, потому что в один и тот же час на прогулке появлялись одни и те же люди, и эти повторяющиеся встречи, даже не обязывающие здороваться, становились приятными и как-то приближали незнакомую среду.
Вот и сейчас все тут собрались. Мужчина в соломенной шляпе с сигаретой, которой он затягивался между глотками лечебной воды. Старая немка в брючном костюме в сопровождении молодого человека — с первого взгляда было видно, что он ей не сын. Две сестры лет под пятьдесят, носившие свои платья из одинаковой в цветочек ткани с увядающим очарованием близнецов. Была здесь и девица с длинными желтыми волосами в чрезвычайно короткой юбке; девица всегда разговаривала с одним и тем же мужчиной и с жадностью пила все новые и новые порции минеральной воды. Все вместе эти люди создавали живую картину без резких красок и тревожащей глубины.
Он рано ложился спать, едва только смеркалось, и, закрывая глаза, провожал день; если бы он верил, что на свете есть счастье, то, конечно, назвал бы счастьем именно эти мгновения.
Отдыхающие сменялись по понедельникам. Он не без удовольствия подсчитал, что ему до отъезда осталось еще два понедельника. Его обрадовало, когда в очередной понедельник на променаде он снова увидел мужчину, который курил в паузах между глотками целебной воды, стареющую любовницу с молодым любовником, сестер-близнецов, которые не желали замечать свою старость. Не хватало только девицы в короткой юбке и ее спутника. Одни лица из этой живой картины исчезли, появились другие, новые. И все безымянные.
Пружинящей походкой прошел он по колоннаде, выпил первый стакан воды, а вернувшись за вторым, вынужден был встать в очередь, которая к тому времени всегда выстраивалась у источника. Он смотрел в спину женщины в фиолетовом платье. Вдруг, словно почувствовав его взгляд, женщина обернулась.
Он сразу узнал ее. Женщина отвернулась — подошла ее очередь набирать воду, предоставив ему возможность порадоваться, что не узнала его. Она изменилась, но он надеялся, что сам изменился еще больше. Подошла его очередь, он наполнил стакан и хотел было отойти. Она загородила ему путь.
— Томик, — заговорила она, — неужели меня уже и узнать нельзя?
В первом приступе малодушия ему захотелось от всего отпереться, но потом, стряхнув с себя страх перед этой встречей, он сделал вид, будто удивлен.
— Не хочешь со мной разговаривать?
— Да нет же, нет, — промямлил он, хотя действительно не хотел вступать с ней в разговор.
— Все забыл? — Она приближалась к пятидесяти, и в ее глазах читалось, что она смирилась не только со всем пережитым, но и уже наперед с тем, что еще предстоит пережить.
— Как же я мог забыть, — ответил он с невольным оттенком галантности.
— Отойдем в сторонку. — Взяв за локоть, она вывела его из потока отдыхающих.
Некоторое время они шли молча, словно она собиралась ему что-то сказать, как только они дойдут до кустов, где еще несколько дней назад он выделывал па вальса. Он боялся, что она ударится в воспоминания, к которым ему не хотелось бы возвращаться. Она словно прочла его мысли:
— Ты ведь меня не боишься?
— Ну, для этого уже поздновато, так ведь, Ли? — ответил он.
— А, не забыл, — тихонько засмеялась она. — Еще помнишь, как меня называли.
— Я много чего помню. К сожалению.
— Ну-ну.
— Я очень изменился.
— Вовсе нет.
— Ты тоже другая, но мне кажется, это не то, что называется "измениться".
— Ах, после трех-то детей… А ты? Женат?
Он кивнул.
— И дети?
Он снова кивнул. Его занимало другое. Но он не хотел об этом думать. Сопротивлялся, как только мог. И начал рассказывать о детях.
Они прогуливались в отдаленной части курортного парка, и, когда проходили под деревьями, над которыми висели репродукторы, на них обрушивались то мазурка, то марш. Он слушал, что она рассказывает, слушал ее голос, его глубокие и приглушенные тоны, вслушивался в его музыку. Она уводила его в прошлое.
— У тебя красивый голос, — сказал он ей в ту ночь сорок четвертого года, и это была, пожалуй, первая фраза, которую ему удалось произнести, как только она впустила его в квартиру, где два дня хозяйничала одна — родители ее уехали в деревню. Она сама позвала его в пустую квартиру. Ей было двадцать, ему двадцать пять, но в свои двадцать она была куда смелее, чем он сегодня. Он проскользнул в затемненный дом мимо соседских дверей, — дверей, имевших уши, которые постоянно что-нибудь улавливали, даже когда ничего не происходило; по приглашению девушки проскользнул в темную квартиру.
Света она не зажгла. Окно было распахнуто в ночное небо.
— У тебя красивый голос, — сказал он ей возле этого окна.
— Да ты меня не слушаешь.
— Я слушаю твой голос.
Она рассмеялась.
— Тише, — прошептал он, — вдруг соседи услышат.
— И что же?
— Подумают, у тебя кто-то есть. Не станешь же ты смеяться одна.
— А мне это все равно, так и знай!
Она не любила приспосабливаться. Мир был создан для нее, чтобы она могла играть в нем свой веселый спектакль.
Остановились на дорожке под старыми грабами. Вот она стоит перед ним, шатенка неопределенного возраста, на голову ниже его и немного полнее, чем это сейчас модно. Он попытался вернуть эту зрелую женщину к тому далекому окну, и — удивительно! — она все еще была там к месту. Она оживленно болтала, но вдруг смолкла и посмотрела на него.
