Геннадий Прашкевич - Русский хор
Рывком притянул к себе Зубова-младшего:
«Какие чины выявлены в Уставе?»
«Прежде всех генерал-адмирал».
Дернулся изумленно: «Ниже бери».
«Адмирал синего флага».
Глаза наливались безумием: «Ниже!»
«Адмирал красного флага».
«Еще ниже».
Не спускал безумных глаз с Зубова-младшего.
Зоон. Вылитый. Правда, зубы выдвинуты вперед, не чувствуется породы.
«Вице-адмирал».
«Не гордись так».
«Шаутбенахт».
«Еще».
Офицеры молча следили за происходящим. Ипатич молитвенно сложил короткие руки на груди. В немецком камзоле, в башмаках с пряжками, он смотрелся среди офицеров бедно, но сильно этим не выделялся.
«Капитан-командор».
Зоон, зоон. Щека дрогнула.
Вплотную притянул Зубова-младшего.
Обдал крепким дыханием чесночным, табачным.
«Ты нам викторию подарил. — Дернулась щека. — Жалую тебя, капитан-командор, землями и деревеньками в три тысячи душ. — И в момент, когда Зубов-младший почти сознание уже терял от непоправимости сущего, выдохнул: — Прочь! В Москве или в Петербурхе больше не появляться!»
Часть третья (da capo)
50.К Рождеству семьсот девятнадцатого года Зубов-младший все еще обустраивал жалованные государем деревеньки. «Господи, помилуй тетеньку». Но так не бывает. Господь не помиловал, тетенька умерла год назад, правда, с немалыми обретениями, у соседа Кривоносова даже Нижние Пердуны отобрала.
«Теперь ты богатый, барин, — шепнул Ипатич Зубову-младшему в день его скоропалительного отъезда из низкого северного Парадиза. — Марья Никитишна движимое и недвижимое — все тебе отписала. В губернии при свидетелях нужные бумаги подтверждены особой сказкою и личным удостоверением».
В Томилине было тепло, тихо.
Кто детей нарожал (как Матрёша), кто умер (как тетенька).
В общем, все как-то пристроились. А в кабинете лежало несколько книг, выписанных тетенькой уже после отъезда Алёши в Санкт-Петербурх. Вот «Краткое изображение процессов или судебных тяжб» некоего Э. Кромпейна, немца наверное. Рядом «Книга Марсова, или воинских дел». А под нею «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению», совсем недавняя, семнадцатого года. Епископ Рязанский и Муромский Гавриил, а с ним Яков Брюс руку приложили. Что следует из сей книги? Да просто. На улицах рот разиня не ходи, ослу не уподобляйся. За обедом сиди прямо, не хватай первым из блюд.
Тщательно за всем новым следила тетенька.
Полюбовался азбукой в две колонки, положил книгу на место.
Потом пошел в образную, запер за собой дверь и долго горячо молился.
После молитвы так же долго рассматривал жар-птицу в гостиной — прекрасная, только яиц не несет, непременно указала бы тетенька. Вспомнил вечерние облака, которые, как истинный герой с коротким мечом и в шлеме, восставали в море над гибнущей шнявой «Рак». Подошел к тетенькиному сундуку, подергал замок. В детстве думал, что хранятся в сундуке необыкновенные драгоценные вещи, например перо жар-птицы или алмазы, которые высекаются копытами волшебных жеребцов.
Тетеньку жаль, немного не дожила. Могла бы теперь по новым правилам, расписанным в утвержденной Табели о рангах, иметь особенные права, прямо связанные с чинами отцов (если до замужества) и мужей (если в браке). К примеру, девицы и вдовы, отцы которых находятся в первом ранге, получают преимущество над женами, обретающимися в пятом ранге, а девицы и вдовы, отцы которых в третьем, получают преимущество над женами седьмого ранга.
Жаль, не дожила тетенька до таких важных вестей.
Француз Анри, охромевший, но не потерявший живости, управлял хором.
Только Ипатича не было, оставили Ипатича в службе при государе, да и не мог он петь своим голосом. Зато пел швед-баритон, устроенный при конюшнях. Зубов-младший сам учил пленного русским словам, иногда напоминал смеху ради: «Ги апп!» И явственно видел при этом дядьку Ипатича с кортиком, преследующего шведов, впавших в ужас на собственной окровавленной палубе. И вот еще странно. Раньше в Венеции, и в Пиллау, и в польских землях, услышав орган, любую музыку, сладкий трепет трубы или дробь барабанов, вне воли своей представлял задранный сарафан и круглый зад, белый, округлый, с уже уходящими синяками — Матрёшино тело, не прикрытое ничем, а теперь как обрезало — только мусикия.
Мундир капитан-командора хранил в шкапу. Не знал, пригодится ли когда, но хранил, а в деревеньках по этому поводу шептались: вот наш барин вернулся большой генерал, ирой. Разносились слухи об особенной близости Зубова-младшего к Отцу Отечества, императору Всероссийскому. Вот погодите, шептались. К барину еще гость прискачет.
51.И гость прискакал.
Уже летом следующим.
Вышел из дорожной кареты запыленный плотный человек в кожаной куртке морского шкипера с белым пером на шляпе, при этом рябой, как дрозд. Деревня Томилино вся ахнула. Кто? Да дядька же Ипатич! Сбежались к барскому дому. Хор, выстроенный в просторном дворе, грянул славу. Зубов-младший обнял дядьку, бывший кавалер Анри Давид и пленный швед встали во фрунт. Оказывается, приехал Ипатич по делу — принимать дальные деревеньки, жалованные ему Отцом Отечества за раны, полученные при десантах на шведские берега.
За обедом спросил: «Отдашь Матрёшу?»
Помнил, оказывается. Не поднимая глаз, раскуривал трубку.
«Да бери, — разрешил Зубов-младший. — Только ты ведь не знаешь, у нее уже трое. Все крепкие».
Ипатич заподозрил: «Не от француза ли?»
«Нет, от мечты».
«Тогда отдай!»
И сразу спросил:
«Твой мундир где?»
«Думаешь, понадоблюсь?»
«Не знаю».
Помолчали, вынули трубки.
По-старинному кричали в саду летние птицы.
Удобно сидели в креслах на террасе, вели свои резонеманы — рассуждения — перед выстроенным хором. Все сбылось, что говорил когда-то Антонио из консерватории церковного приюта «Пиета». Вспоминали строгий государев Морской устав: «Запрещается офицерам и рядовым приводить на корабль женский пол для беседы во время ночи». Но теперь и это можно.
«А недавно из Венеции оказией доставлено письмо».
Ипатич удивился: «О мостиках через гнилые каналы?»
Нет, речь шла вовсе не о мостиках и каналах. Опять мусикия.
Писал Антонио, рыжий поп, «вратарь», полным именем — Антонио Луко Вивальди. Тот самый, что, родившись, мог только как птица дышать — быстро-быстро. Теперь сообщал, что собирается в Мантую и в Неаполь, интересовался судьбой виватного канта, построением хора, нашел ли Зубов-младший нужные инструменты? Намекал на некую скромную женщину, которую всей душой мечтает увидеть в Мантуе. При этих словах, наверное, сильно кашлял. Имел в виду оперную певицу Анну Жиро, тоже, как он, дочь местного парикмахера. Голос у Анны волшебный, писал Зубову-младшему Антонио. Всем известно, что итальянские композиторы в совершенстве знают и понимают секреты вокальной техники, но у него, у Антонио, есть свои секреты. Указанная Анна пусть и некрасива, зато изящна, имеет тонкую талию, красивые глаза, прелестный ротик, а главное — голос.
«Такой и должна быть подруга у рыжего попа», — согласился Ипатич.
Плыли белые облака над деревней Томилино, над Зубовкой, над Нижними Пердунами. Сладко теснило сердце от вида долгих полей, от блестящей вдали реки Кукумана, резвых голосов. «У кого холопов больше, у кого парик душистее, — невольно вздохнул Ипатич, — а рыжего попа тянет к опере». Пускал дым из трубки, кивал в сторону леса. Вспомнили шведские пушки, обрушенные стеньги, деревянные решетки в соленой воде, кригс-комиссара господина Благова с деревянной ногой. Обильно пили анисовую за процветание российского флота, здоровье государя и государыни, опять и опять хор слушали. «Преклоняйте, шведы, главы, день победы на Руси». А потом Ипатич, глядя на длинное лицо Зубова-младшего, на выпуклый его потный лоб и падающие к плечам прямые волосы, вдруг произнес странно:
«Царевич так жить хотел…»
