Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

Платья шуршат. Бокалы звенят. Букеты радуют взор. Официанты скользят по паркету.

И над всем этим шиком и благолепием пронзительно и настырно воет дрель.

Ресторан, как я уже сказал, в атриуме. То есть наверх уходят четыре, кажется, этажа – в виде галерей. С одной из галерей раздается этот звук – кошмарный, тонкий, упорный, наплевательский на всё.

Время, прошу заметить, четыре часа дня. День, прошу заметить, суббота. Выходной то есть.

Зову официантку.

– Что это? – спрашиваю, показывая вверх.

– Где? – спрашивает она в ответ.

То есть она не понимает вопроса.

– Дрель! – говорю я.

– А! – говорит она. – Что-то чинят, наверное…

– И долго они так будут чинить? – спрашиваю сурово.

– Минутку.

Она зовет метрдотеля, даму тоже молодую, но чуть постарше. Она снова объясняет мне, что «там что-то чинят». Я, со своей стороны, пытаюсь объяснить, что такое безобразие извинительно в одном и только одном случае: если случилась серьезная авария. Например, прорвало трубы. И если сию минуту не починить, то будет большая беда. Но если охота перевесить дверь или высверлить гнездо для новой розетки – то это не надо делать в субботу днем, когда люди обедают, а некоторые и празднуют. Она смотрела на меня, не совсем понимая, о чем я.

Наверное, в ней жило какое-то старое убеждение: «чинить» значит работать, то есть дядя наверху занят серьезным делом, а сорок человек внизу «обедают», то есть развлекаются, то есть бездельничают, а значит, хрен с ними, потерпят.

Я строго сказал:

– Так-так. Значит, дрель входит в стоимость обеда?!

Сам не знаю, что это могло бы значить. Но на нее подействовало. Она сказала, что сейчас пойдет и всё устроит.

И действительно, через полминуты наступила сладчайшая тишина.

Это я к чему?

Это я к тому, что из сорока человек, обедавших в этом ресторане, включая солидных господ, которые праздновали день рождения красивой дамы под песни настоящего живого певца, – никто-никто, кроме меня, не попытался заткнуть эту наглую беспардонную дрель.

Почему они такие терпеливые?

Или это я такой уникально капризный?

Капризы

Нижеследующий пост я опубликовал в Фейсбуке 8 ноября 2015 года.

К моему удивлению, он собрал 2716 лайков и 67 перепостов.

Итак, история.

«Пришли мы с женой в ресторан. Ужин по случаю дня рождения одного нашего знакомого. Ресторан хороший, известный. Мы чуть опоздали. Поздравляем юбиляра, садимся на свое место. Подходит официантка:

– Молодые люди, что будете пить? Какой вам салат положить? – Очень вежливо и услужливо.

Я говорю:

– Простите, мадам или мадемуазель, но мы уже далеко не молодые люди.

– Извините.

Через полминуты:

– Молодые люди, салат с тем-то? Салат с сем-то?

– Мадам! – говорю. – Сколько вам лет?

Она краснеет:

– А какое это имеет значение, молодой человек?

– Огромное, – говорю. – Если вам восемьдесят пять или девяносто, тогда вы имеете право называть меня “молодым человеком”. Если вам трудно называть меня “господином”, зовите меня попросту – “папаша”. Или даже “дедуля”. Вам же лет двадцать пять, максимум тридцать? Так?

– Так, да, мне двадцать семь.

– Так что выбирайте. Папаша или дедушка, месье или сударь, господин или даже гражданин! Поняли?

– Всё поняла. Извините. – Трехсекундная пауза. – Простите, молодые люди, так вы какой салат выбрали?

– Мэтр! – крикнул я. Подошел мужчина в смокинге. – Прошу вас, дайте нам другую официантку. Она, как бы это сказать… – Он строго посмотрел на нее и вопросительно на меня. – Она… Нет-нет, она не хамит. Но она меня раздражает. Попросите кого-нибудь другого.

Вот такие капризы.

Ничего с собой поделать не могу. И стараться не буду».

В комментах развернулись настоящие баррикадные бои. Те, кто больше всего ценит порядок и комфорт, в том числе моральный, остались в меньшинстве. Их – и меня тоже – обзывали неинтеллигентными людьми, барствующими снобами, выскочками и даже хамами. То есть настоятельную просьбу к официантке не обращаться к клиенту так, как ему не нравится, сочли барством и хамством. Больше того: говорили, что из-за меня (из-за таких, как я) бедную девушку в ту же минуту выгонят с работы…

Интересно, что никто из защитников прав официантки не заметил двух вещей.

Первое. Я не требовал от нее ничего необычного или, боже упаси, неприличного. Я не просил, чтобы она называла меня «ваше высокопревосходительство», кормила меня с ложечки или танцевала на столе.

Второе. Я целых три раза (три раза!) просил ее не называть меня «молодым человеком», но она как будто бы нарочно это повторяла. И только тогда я попросил мэтра ее заменить.

Так я и не понял, прав я был или нет.

Загреб

Писательница Лера Манович рассказала историю про девушку Женю, которая очень сильно любила одного человека – Максим его звали, он был старше ее. Когда у него обнаружили рак, она продала свою квартиру, чтобы были деньги на лечение. Потому что у него таких денег не было, у его родных и друзей тоже. А у нее была дорогая квартира в старом доме в хорошем районе, парк виден из окна, единственное наследство от умерших родителей, и вообще отчий дом, любимое пристанище. Но она хотела спасти Максима, и вот она продала квартиру, чтобы его лечить. Надо сказать, он был против такой жертвы. У него был рак на четвертой стадии, безнадежное дело, и он не хотел, чтобы Женя осталась бомжом после его смерти. Он даже сочинил историю, что, дескать, его гражданская жена уже всё оплатила. То есть и денег не надо, и, оказывается, у него жена есть – о чем Женя и не подозревала. Он специально так придумал, чтобы она обиделась и его бросила.

Но она не бросила. Она догадалась, что всё это – благородные отговорки, и продала квартиру, и была счастлива.

Но Лера Манович не знала, чем эта история закончилась.

А я узнал через общих знакомых.

Рассказываю.

Максим вылечился. Чудо, один шанс на тысячу – и этот шанс выпал ему. Он не просто выздоровел, но совершенно преобразился. Он был художником, но тогда, до болезни и выздоровления – совсем никчемным, то есть не особо талантливым и вдобавок ленивым. Разве что был способен обаять, очаровать, оковать собою двадцатилетнюю девочку – в свои почти сорок бездарно прожитых лет.

Но тут всё переменилось. Он стал строг и сосредоточен, слегка пополнел и красиво поседел. Первая же серия его новых картин была успешно выставлена и хорошо продана; он получил стипендию от фонда Граупнера и уехал на год в Мюнхен; потом переехал в Загреб и женился на известной галеристке Любе Циглар. Но в Москве появлялся часто.

Однажды ему позвонил старый приятель и попросил о встрече.

Максим позвал его в свою московскую квартиру. Сели на кухне. Максим сварил кофе, достал коньяк, открыл коробку конфет.

– Почему ты на ней не женился? – вдруг спросил приятель.

– Тебе это обязательно знать?

– Нет, не обязательно.

– Тогда ладно… – вздохнул Максим. – Тогда попробую объяснить. Ты мог бы жениться на святой? На настоящей святой, в прямом смысле слова? – вдруг горячо воскликнул он. – Ее можно обожать, боготворить, молиться на нее, но нельзя же ей сказать «погладь мне рубашку, а на обед свари борщ».

– Ну, погладил бы сам, – пожал плечами приятель. – Или нанял бы прислугу.

– Она бы не позволила! – засмеялся Максим. – Я же говорю: святая. Ты бы мог лечь в постель со святой? Я – нет. То есть просто лечь, – он засмеялся, – рядышком полежать на спине, знаешь, бывают такие надгробия в католических соборах… А вот насчет… – И он замолчал, подбирая слова.

Он, конечно, хотел сказать «трахать» или еще крепче, но вспомнил одну существенную для дружеских отношений подробность.

Приятель был влюблен в Женю и не скрывал этого. Это он когда-то познакомил ее с Максимом, позвал свою девушку в гости в мастерскую к знакомому художнику, и простить себе этого не мог. Он даже обрадовался, когда Максим заболел. Погорюет и забудет, и моею будет. Он поглядел на Максима, вспомнил эти злые фантазии и поморщился. Тем более что Максим не умер. Ну и хорошо.

– Да, так вот, – осторожно сказал Максим. – После больницы у нас ничего не было. Я не мог. Какой-то, – он приложил кулак к груди и подвигал его вправо-влево, – какой-то железный запрет. Я ей бесконечно благодарен. Настолько благодарен, что она для меня вроде ангела. Святая, я же сказал. А кстати, – Максим наивно округлил глаза, – а почему ты сам на ней не женился? Восемь лет прошло, сколько можно?

– Угадай! – осклабился приятель.

– Прости, – сказал Максим.

– Ничего.

– Ты вообще зачем завел этот разговор? – спросил Максим.

– Она заболела.

– Тоже рак? – Максим схватился за сердце.