Андре Дотель - Современная французская новелла
Жером вообще никогда ни перед кем не изливал душу, говорил он мало и чаще с самим собой, чем с другими. О нем сложилось мнение, будто он человек простой, отчасти даже грубоватый, но вдруг ему захотелось остановить машину прямо здесь, выйти на шоссе, открыть заднюю дверцу, обнять жену, и, как это ни смешно в данных обстоятельствах, сказать ей, что он ее любит. Голос певицы взлетал ввысь, оркестр следовал за ним как зачарованный, и, захваченный этим голосом, Жером машинально и, пожалуй, даже растерянно — хотя никак не подходило к нему это слово — повернул верхнее зеркальце и взглянул на жену. Он думал, что увидит ее такой, какой она обычно бывала на концертах — неподвижная, застывшая, с широко открытыми глазами, но он слишком неожиданно повернул зеркальце и увидел, что длинные худые руки Станисласа держат руку Моники. Он сразу же вернул зеркало в прежнее положение, и музыка вдруг превратилась в какофонию беспорядочных, раздирающих уши звуков, под которые вопила что-то полоумная певица. На мгновение он перестал видеть дорогу, ели, не заметил даже приближавшегося поворота. Но уже в следующее мгновение в нем проснулся человек действия, ответственный за жизнь трех других, он круто вывернул руль, слегка притормозил и спокойно подумал, что хочет, чтобы этот сидящий сзади человек, этот длинный блондин с голубыми глазами, прижимавшийся к его жене, умер завтра же и от его собственной руки. Вышеупомянутый человек с голубыми глазами заметил, что машина вильнула, и к лицу Жерома приблизилось, почти прикоснулось лицо его друга детства, отныне ненавистное лицо.
— Ты что? — спросил Станислас. — Заснул?
— Нет, — ответил Жером, — просто слушал «Тоску».
— «Тоску»? — весело подхватил Станислас. — А что там у них происходит?
— Сейчас как раз Скарпио решил из ревности убить Марио.
— И он совершенно прав, — захохотал Станислас, — что ему еще остается?
Он откинулся назад, туда, где притаилась Моника, и Жером сразу же почувствовал огромное облегчение. Дикий безумный рев хора утих, и Жером улыбнулся.
И впрямь, что ему еще остается?
Охотничье шале, сложенное из березовых бревен, с разбросанными по полу шкурами, с каминами и с головками охотничьих жертв, прибитых на стенах, было достаточно просторно. Ничего не скажешь, прекрасное местечко! Но внезапно этот дом показался ему нелепым. Он разбудил Бетти, вынес из машины вещи, разжег камин и попросил сторожа приготовить им поесть. Поужинали они очень весело — под американские песенки, которые наигрывал старенький электрофон, — так вдруг захотелось шальному Станисласу. Потом они оказались в своей спальне вдвоем, он и Моника. Она раздевалась в ванной комнате, а он, сидя в ногах постели, приканчивал бутылку «Вильгельмины».
Он чувствовал, как что-то застыло у него внутри, мучительное и непоправимое. Он знал, что не решится спросить ее: «Значит, это правда? Это он? С каких пор? Почему? И чем все это кончится?» В сущности, он давно не разговаривал с женой. Возил ее повсюду с собой, кормил и ласкал, но не разговаривал. И он безотчетно почувствовал, что эти его старомодные вопросы, чем бы ни были они вызваны, прозвучали бы нелепо, не к месту и, наконец, просто вульгарно.
Пил он усердно, без какой-либо цели, но и не от отчаянья. Просто пил, чтобы успокоиться. Не такой он был человек, чтобы прибегать к снотворным или возбуждающим средствам. Да я просто ничтожество, «славный малый», и только, с горькой усмешкой подумал Жером, и вдруг его охватило презрение к самому себе.
В комнату вошла Моника. Все те же темные волосы, все те же высокие скулы, все тот же спокойный взгляд. На ходу она провела ладонью по его волосам привычным жестом, выражающим одновременно и покорность и властность, и он не отстранился.
— У тебя усталый вид, — сказала она, — ложись поскорее. Вы же завтра чуть свет идете на охоту.
Странно, почему он до сих пор не задумывался над этим. Моника никогда не охотилась, ни разу не пожелала присоединиться к ним. Уверяла, что пугается выстрелов, что вид рвущихся вперед собак ей неприятен, — словом, не любила она охоты. А он никогда, в сущности, не задумывался, почему Моника не хочет пойти с ними, ведь, в конце концов, она не боится ни усталости, ни многочасовой ходьбы, вообще никогда ничего не боится.
— Странно, — проговорил он, и ему вдруг показалось, что язык не слишком повинуется ему, — странно, что ты не любишь охотиться.
Моника рассмеялась.
— Десять лет не перестаешь удивляться?
— Никогда не поздно начать, — ответил он не слишком остроумно и, к собственному своему изумлению, покраснел.
— Да нет, — сказала она, ложась в постель и зевая, — уже поздно. Видишь ли, я очень люблю диких зверей, они близки мне, что ли…
— Близки? — переспросил он.
Моника улыбнулась и потушила лампу со своей стороны.
— Да нет, я просто так сказала. Почему ты не ложишься?
Он покорно стянул свитер, сбросил ботинки, разделся и рухнул поперек постели.
— Ну и лентяй! — заметила она и, перегнувшись через него, потушила его лампу.
Он вслушивался в тишину, Моника дышала ровно, вот-вот она заснет.
— А как по-твоему, — спросил он, и собственный голос показался ему неуверенным и робким, точно у ребенка, — как по-твоему, действительно Ла Кабалль хорошо спела арию Тоски?
— Конечно, превосходно, — ответила она. — А почему ты об этом спрашиваешь?
Они помолчали, потом она расхохоталась своим обычным негромким, непринужденным смехом.
— Под влиянием оперы, а может быть, и осени или той и другой вместе ты становишься романтиком.
Он нагнулся и впотьмах нащупал на ночном столике бутылку «Вильгельмины». Вино обжигало и холодило и не пахло ничем. «Я могу сейчас повернуться, — подумал он, — взять ее в свои объятия и делать с ней все что угодно». И кто-то другой в нем, кто-то ребячески слабый и изголодавшийся, робко протянул руку. Он тронул ее за плечо, и удивительно естественным движением она повернула голову и поцеловала эту руку.
— Спи, — сказала она, — уже поздно. Я сегодня совсем измучилась, а завтра ты будешь измучен. Спи, Жером.
Он убрал руку, повернулся на другой бок, и растерянный ребенок уступил место сорокалетнему мужчине, и этот мужчина, лежа в темноте, согретый выпитым вином, методически, скрупулезно обдумывал, как он может, пользуясь оптическим прицелом и гашеткой, с помощью огня и металла устранить из жизни эту чужую женщину, лежавшую рядом с ним, и этого ненавистного блондина, этого чужака по имени Станислас.
Было уже десять часов. Погода стояла прекрасная, просто ужасающе прекрасная. Целых три часа они бродили по лесам. Егерь засек великолепную серну, и Жером дважды видел ее в бинокль, но сейчас он преследовал иного зверя. У этого зверя были белокурые волосы, замшевый костюм, отделанный кожей, и его очень трудно было подстрелить. Два раза Жером промахивался. В первый раз тот, другой, прыгнул в кусты, решив, что Жером увидел серну. Второй раз между его добычей и поблескивающим черным стволом ружья вдруг неожиданно возникла светловолосая головка Бетти. Но сейчас позиция была беспроигрышной. Станислас Брем стоял в самой середине полянки, прислонив ружье к бедру и перенеся тяжесть тела на одну ногу. Он смотрел на синее небо, на рыжую листву, и лицо его выражало почти непереносимое счастье. Палец Жерома лег на спусковой крючок. Сейчас эта голова разлетится на части, и уже никогда этим белокурым мягким волосам не лежать на руке Моники, сейчас в эту нежную кожу — кожу порочного подростка — вопьется заряд крупной дроби… И вдруг Станислас, как и всякий человек, считающий, что его не видят, поднял обе руки, потянулся, ружье свалилось на землю, а он даже не заметил, поглощенный счастьем, мгновением омерзительного самозабвения.
С таким чувством, словно его ударили по лицу, Жером нажал на спусковой крючок. Станислас вздрогнул и огляделся с видом не столько испуганным, сколько удивленным. Жером, опустив руку, увидел, впрочем без малейшего оттенка гордости, что она совсем не дрожит, и заметил со злостью, что забыл переставить прицел. Стрелял он с двухсот метров, с классического расстояния для дичи. Он поправил прицел, снова вскинул ружье на плечо, но на сей раз ему помешал голос егеря, именно помешал, а не напугал.
— Вы что-нибудь увидели, мсье Бертье?
— Мне показалось, что вон там куропатка, — обернулся он к егерю.
— Не надо стрелять, — продолжал егерь. — Если вы хотите взять серну, не подымайте лишнего шума. Я знаю, куда она пошла и где ее можно будет достать, только не спугните ее раньше времени.
— Простите, пожалуйста, — сказал Жером, понимая, что все получилось очень глупо. — Я больше не буду стрелять.
И он зашагал за стариком егерем.
Удивительное дело — гнев не прошел, но ему отчего-то стало весело. Он знал, твердо знал, что убьет Станисласа сегодня, но ему доставляла удовольствие мысль, что он сделает это не сразу, а с нескольких попыток.
