Луиджи Пиранделло - Часовенка
— Что они знают, негодяй?! — закричал старик, перебивая его. — А ты, что ты знаешь о боге, земляной червь? То, что тебе рассказали попы? Но бог… А, да что с тобой говорить… Ты завтракал?
— Нет, синьор.
— Плохая привычка. Что же, я теперь должен тебя накормить, да?
— Нет, синьор. Я ничего не буду есть.
— А! — сказал Чанкарелла, зевая, — О! Попы, сынок, помутили твой разум. Они говорят, правда ведь, что я не верю в бога. А знаешь ли почему? Потому, что я их не угощаю. Ладно, ладно, помолчи. Они получат угощение, когда придут освящать нашу часовенку. Я хочу, чтобы это был отличный праздник, Спатолино. Ну что ты так на меня смотришь? Не веришь мне? Не понимаешь, как это пришло мне в голову? Во сне, сынок. Приснилось вчера ночью. Теперь попы, конечно, скажут, что это бог просветил мою душу. Пусть себе говорят, мне все равно! Ну а мы договорились, так ведь? Говори, говори быстрее… Ты как-то вдруг поглупел.
— Да, синьор, — признался Спатолино.
Чанкарелла на этот раз обхватил голову двумя руками, чтобы посмеяться подольше.
— Хорошо, — сказал он. — Ты знаешь, как я веду дела. Я не хочу никаких затруднений. Я знаю, что ты хороший мастер и все сделаешь как надо и честно. Делай все сам, смету и прочее, не досаждай мне. А когда кончишь, рассчитаемся. Часовенка… ты понял, какую мне надо?
— Да, синьор.
— Когда ты начнешь?
— Да хоть завтра.
— А когда ты мог бы закончить?
Спатолино немного подумал, а потом сказал:
— Ну, если она будет такой большой, понадобится… не знаю… месяц…
— Хорошо. Пойдем посмотрим место.
Земля по ту сторону дороги тоже принадлежала Чанкарелле, который ее забросил и не обрабатывал. Он купил ее только для того, чтобы ничто не мешало ему перед его виллой. Пастухам он позволял пасти там стада овец, как будто земля была ничьей. Поэтому не нужно было спрашивать ни у кого разрешения. Показав место прямо напротив решетки, старик вернулся на виллу, а Спатолино, оставшись один, засвистел как прежде: «Фи-фи-фи, фи-фи-фи». Потом зашагал прочь. Шел он и шел, пока не очутился, сам того не заметив, перед домом дона Лагаипы, который был его исповедником. Уже постучав в дверь, он вспомнил, что священник вот уже несколько дней болен, и, наверное, не следовало тревожить его таким ранним визитом. Однако дело было серьезное, и он вошел.
Дон Лагаипа был на ногах, к величайшему смятению своих женщин, служанки и племянницы, которые не знали, как подчиняться всем его противоречивым приказаниям. Он стоял посреди комнаты в брюках и в рубашке и чистил ружье.
Его нос, большой и мясистый, весь изъеденный оспой, как губка, казалось, стал за время болезни еще больше. По бокам от этого носа блестящие, черные глаза разбегались, словно в испуге, в разные стороны и, казалось, хотели и вовсе убежать с этого желтого лица.
— Они меня разорят, Спатолино, они меня разорят! Только что приходил этот мальчишка, худющий как палка, и сказал, что мои поля стали общественной собственностью, вот как! Мои поля принадлежат всем! Эти социалисты — ты понимаешь? — крадут у меня еще незрелый виноград, фикидиндию, все! Твое — это мое! Ты понимаешь? Твое — мое! Я ему пошлю это ружье по ногам! Я ему сказал: стреляй им по ногам! Заряд свинца — вот что им надо! (Розина, гусыня ты несчастная, еще немного уксуса, я же сказал, и чистый платок.) Что ты хотел сказать мне, сын мой?
Спатолино не знал, как и начать. Имя Чанкареллы, едва слетев с его губ, вызвало поток ругательств, но когда он упомянул о постройке часовни, то увидел, что дои Лагаипа поражен до глубины души.
— Часовенка?
Да, синьор, сыну божию. Я хотел спросить у вашего преподобия, должен ли я ее строить?
— Это ты у меня спрашиваешь? Осел, что ты ему ответил?
Спатолино повторил все, что он сказал Чанкарелле, и еще добавил кое-что, чего и не говорил, воодушевленный похвалами воинственно настроенного священника.
— Прекрасно! А он? Негодяй!
— Он говорит, ему приснился сон.
— Мошенник! Не верь ему! Мошенник! Если бы господь действительно говорил с ним во сне, он бы велел ему помочь этим бедным Латтуга, которых он и признавать-то за родственников не желает только потому, что они верующие и поддерживают нас, а зато он защищает этих Монторо, понятно тебе? Этих нечестивых социалистов! Им-то он и оставит все свои богатства. Хватит. Что ты хочешь от меня? Построй ему часовенку. Если откажешься, ее построит другой. Для нас в любом случае будет прок, потому что такой закоренелый грешник подает знак, что хочет хоть как-нибудь примириться с богом. Мошенник! Негодяй!
Вернувшись домой, Спатолино целый день чертил часовни. К вечеру он отправился за материалами, нанял двух подручных и мальчишку готовить раствор. И на следующий день на заре принялся за работу.
Все, кто проходил, проезжал верхом или в повозке по пыльной дороге, останавливались и спрашивали у Спатолино, что это он строит.
— Часовенку.
— Кто же вам ее заказал?
И он, мрачно подняв палец к небу, отвечал:
— Сын божий.
Все время, пока шло строительство, он отвечал только так.
— Именно здесь? Прямо на этом самом месте? — спрашивали его иногда, поглядывая на решетку виллы.
Никому не пришло в голову, что часовню эту мог заказать нотариус. С другой стороны, все, кто понятия не имел, что этот клочок земли принадлежит Чанкарелле, но знал религиозный фанатизм Спатолино, решили, что этот последний то ли по поручению епископа, то ли по решению католического общества строит эту часовню именно там, чтобы досадить старому ростовщику. И все смеялись.
Между тем на Спатолино сыпались всевозможные несчастья, как будто господь действительно гневался на это предприятие. Пришлось четыре дня копать и ровнять землю, чтобы подготовить твердую площадку для фундамента; потом он вынужден был скандалить в каменоломнях из-за камня, скандалить из-за известки, ругаться с рабочим-кирпичником, и, наконец, упал свод, который устанавливали, чтобы построить арку. И только чудом не убило мальчика, готовившего раствор.
В довершение всего произошло еще одно несчастье. В тот самый день, когда Спатолино собирался показать готовую часовню, с Чанкареллой случился апоплексический удар, и через три часа он умер.
Никто не мог убедить Спатолино, что эта неожиданная смерть нотариуса была карой, посланной разгневанным господом. Он, однако, сначала не подумал, что гнев божий обрушится и на него, потому что он, хоть и против воли, взялся за это проклятое дело.
Это он понял только тогда, когда отправился к Монторо, наследникам нотариуса, чтобы получить плату за работу, и увидел, что они и слышать об этом не слышали и потому не желают без какого-нибудь документального подтверждения признавать долг.
— Как же так! — воскликнул Спатолино. — Для кого же я строил эту часовенку?
— Для сына божия.
— Просто так, потому что мне это взбрело в голову?
— Ну вот что, — ответили они ему, чтобы покончить с этим. — Мы сочли бы неуважением памяти нашего дяди даже минутное предположение, что он действительно мог дать тебе заказ, противоречащий всему его образу мыслей и жизни. Никаких доказательств нет. Чего же ты хочешь от нас? Оставь часовню себе, а если тебе это не подходит, обращайся в суд.
И Спатолино — как же иначе — тотчас побежал в суд. Разве мог он проиграть? Разве судьи могли поверить, что он просто так, по собственному желанию, построил эту часовню? И потом, был же слуга, слуга самого Чанкареллы, который приходил его звать по поручению своего хозяина, был и дон Лагаипа, с которым он советовался в тот же день, была жена, которой он все рассказал, и подручные, с которыми он все это время работал. Ну как же он мог проиграть?
И все же он проиграл, да, господа, проиграл. Проиграл, потому что слуга Чанкареллы, перешедший уже на службу к Монторо, заявил, что да, конечно, он позвал Спатолино к хозяину, мир праху его, но вовсе не потому, что хозяин, блаженной памяти, хотел заказать эту самую часовенку. Наоборот, от садовника, теперь тоже покойного (какое совпадение), хозяин услышал, что Спатолино собирается строить часовенку прямо напротив решетки, и хотел предупредить его, что участок по ту сторону дороги тоже принадлежит ему и чтобы тот поостерегся строить там какую-нибудь подобную ерунду. Слуга также добавил, что, когда он однажды сказал хозяину, мир праху его, что Спатолино, несмотря на запрет, роется там с тремя подручными, тот ответил: «И пусть себе роется. Ты что, не знаешь, что он сумасшедший? Может, он ищет там сокровище, чтобы закончить церковь святой Катерины!» Свидетельство дона Лагаипы ничего не дало, потому что все знали, что он вдохновил Спатолино на множество безумств. Что еще? Те же подручные засвидетельствовали, что никогда не видели Чанкареллу и поденную плату получали всегда от мастера.
Спатолино выскочил из зала суда как повредившийся в уме, не столько из-за потери своего небольшого состояния, выброшенного на строительство этой часовни, не из-за судебных издержек, которые ему предстояло уплатить, а из-за крушения его веры в божественное правосудие.
