Эдуард Петишка - Свадебные ночи
Четвертый год был невыносим. Цель так близка, а они перестали верить, что когда-нибудь этой стройке придет конец. Не хватало еще множества вещей, доделка дома затягивалась.
Старуха не шевелясь, неподвижно сиживала на куче бревен, вытянув перед собой больные ноги, зорко наблюдая за движениями окружающих. Она молчала, а Марии казалось, что свекровь кричит: «Работайте, люди, я хочу дожить до этого дня!» В чем, в чем, а уж в этом Мария не сомневалась. Старуха будет жить вечно.
И вот в один прекрасный день дом был готов, но они не в состоянии были насладиться долгожданной минутой. Слишком долго радовались в мечтах, чтобы действительность могла их порадовать. В сущности, долгожданное окончание строительства оказалось неожиданным. Измученные, они восприняли его совершенно не так, как рисовалось им все эти годы.
«Вот когда кончим», — утешали они себя, просеивая песок и таская кирпичи по воскресеньям. Строительству они отдавали все: свои руки, глаза, свои тела и даже завтрашний день.
А потом случилась эта история с ребенком.
— Сейчас? — испугался Йозеф, когда жена сообщила новость. — Сейчас? Когда дом еще не достроен?
Дому были нужны ее руки. Мария это понимала. Операция прошла неудачно, потом почти месяц ей пришлось лежать. Йозеф ходил нахмурив брови и горько опустив уголки рта.
— Ты что же думаешь? — Ее охватывала злость. — Согласись, что тут и твоя вина!
Йозеф ушел на стройку, туда, где на куче бревен его ждала мать, а Мария расплакалась. Она оплакивала и нерожденного ребенка, и неродившийся дом. Ребенок не родился — родился дом.
После операции Мария чувствовала себя неважно.
— Наверное, мы могли бы позволить себе этого ребенка, — как-то сказала она мужу.
— А ты понимаешь, что бы это значило?! Строительство задержалось бы самое малое на год!
Было в нем что-то от материнского упрямства, от ее жадности к жизни и от уверенности в своей непогрешимости.
И вот дом стоит, есть в доме кухня, в кухне на полу плитки, а на плитках валяется молоток.
Мария стояла на коленях над разбитой плиткой, и никогда еще все жертвы последних лет не казались ей такими напрасными, как в эту минуту.
Забывшись, Йозеф нагнулся, но боль, подобно пружине, молниеносно заставила его выпрямиться. В озлоблении от боли и плача жены он прошипел:
— Чего дуришь?
Мария раскачивалась, не вставая с колен, во внезапном приступе отчаяния, а из груди ее вырывались прерывистые жалобные выкрики.
— Ты что, спятила? — крикнул Йозеф. Если б не боль, он бы поднял жену с пола, поставил на ноги и накричал на нее. Но сейчас он только повторял:
— Сдурела? Сдурела? Из-за кусочка плитки?
Мария не умела объяснить, что отчаяние ее — не из-за плитки, а из-за всего того, что ей эта плитка напомнила. Как объяснить, что через трещину в плитке вытекает вся горечь, все самоотречение последних лет, все напрасные усилия придать строительством дома смысл жизни. Как объяснить, что в этих стенах замурованы все воскресенья и спокойные вечера, что в этих камнях замурован и тот день, когда мог бы родиться их ребенок. Позднее сожаление придавило Марию, и она, шатаясь под этим бременем, громко всхлипывала:
— Мне жалко… как мне жалко…
— Чего?
— Жалко… мне…
— Этой плитки?
Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все вокруг. Плитки, тарелки, стены, стекла. Разбей она все, ей наверняка полегчало бы — сняло напряжение. Но Мария, превозмогая себя, встала с пола.
— То-то же, — сказал Йозеф, — что за глупости.
— Не говори ничего! Пожалуйста, ничего не говори, — попросила она. И снова занялась посудой, внешне спокойная, но лицо ее покраснело от волнения и слез.
Йозеф поднялся со стула и застонал.
— Йозеф! — отчетливо послышалось снизу. Старуха, видно, подошла к лестнице и звала оттуда. — Йозеф!
Мария взглянула на мужа, тот сделал отрицательный жест:
— Скажи ей, что я не могу. Что мне нехорошо.
Никогда прежде Йозеф не поручал жене что-либо передавать матери. Мария не могла понять, что это значит.
Она спустилась на лестничную площадку. Старуха стояла под лестницей.
— Я не тебя звала! — крикнула она. — Пусть придет Йозеф!
— Он послал меня, — сказала Мария. — Он не может прийти, ему нехорошо.
Старуха смерила ее пронзительным взглядом:
— Это, уж конечно, ты ему наплакалась, вот он и не идет.
Мария с достоинством повернулась и с демонстративной легкостью поднялась наверх.
— Лгунья! — заорала старуха.
В кухню Мария вернулась уже в лучшем настроении. Йозефа там не было. Она открыла дверь в комнату. У одной стены там стоял буфет, у другой кресло, а вдоль третьей тахта. Мебель терялась в просторной комнате, казавшейся пустой без штор, без ковра и картин. Йозеф лежал на тахте, на его бледном лбу выступил пот. Увидев жену, он пробормотал:
— Плохо мне.
— Что у тебя болит?
— Все. Там внизу, — он говорил медленно, с усилием, — подо мной сломался ящик.
— Сообразил же — вставать на ящик, где сидела она!
— При чем тут она?
— А как же! Удивляюсь, как это ящик не проломился под ней?
— Сделай мне компресс.
Она приготовила компресс, но они оба не знали, куда его приложить. Болело везде. В конце концов Мария положила компресс на лоб.
— Йозеф! — послышалось совсем рядом.
— В кухню притащилась, — сказала Мария.
Дверь в комнату открывалась рывками — старуха с трудом переставляла свои больные ноги. Не глядя на Марию, она долго, не мигая, смотрела на лежащего Йозефа. И наконец произнесла слова, которые вертелись у нее на языке с той минуты, как сын вышел из ее комнаты:
— А как же с часами?
— Мне плохо, — простонал Йозеф.
— Вот так сразу? — подозрительно спросила мать.
— Так сразу.
— О господи! — запричитала старуха. — А как же я теперь узнаю, который час? Мне ведь нужно знать время!
— Придется обождать, — ответил сын.
— Обождать?! Мне надо знать, который час! Если сам не можешь, скажи этой, пусть повесит часы.
Йозеф посмотрел на Марию. На ее лице читалась твердая решимость не подчиняться.
— Скажешь ты ей или нет? — настаивала старуха.
— Мне плохо, — вздохнул Йозеф.
— Вы мне голову морочите! — заявила мать. — Слопали мои сбережения, а теперь комедию ломаете!
— Сумеешь? — тихо спросил Йозеф.
Мария не узнавала мужа. Это был не он. Марию охватило волнение — она увидела, что Йозеф явно отходит от союза с матерью. И это будило в ней сочувствие к нему, а сочувствие словно воскрешало отмершую любовь.
— Не сумею, — ответила Мария. — У меня нутро слабое. Что мне, надорваться из-за тяжелых часов?!
— Я уже надорвался, — сказал Йозеф матери.
— Сговорились! — крикнула старуха.
— Кричать ступайте к себе вниз, — посоветовала ей Мария.
— Что?! — взвизгнула старуха. — Меня выгоняют из моей же квартиры?
— Ваша квартира внизу, — сказала Мария, подталкивая старуху к дверям.
— Помогите! — орала та. — Меня бьют! Йозеф! Йозеф!
Сын лежал с закрытыми глазами.
Марии удалось вытолкнуть старуху на лестницу. Та кричала, не умолкая. Мария помогла ей сойти вниз.
— Воры! — вопила старуха. — Подлые обманщики!
Внизу она уселась на последнюю ступеньку, и сдвинуть ее было невозможно. Она была крупная, тяжелая. Мария оставила ее там.
— Муха ты! Муха и есть! — издевалась свекровь. — Не делала бы абортов, была бы такая же сильная, как я.
Будто Мария могла забыть тот вечер, когда решалось, оставить ребенка или нет. Именно старуха все время твердила: «Сначала дом, а потом ребенок. Всему свое время».
— В другой раз, — заявила Мария, — если вы еще к нам заявитесь, я не сведу вас вниз, а прямо спущу с лестницы.
— У, муха, — прошипела свекровь.
Наверху в комнате стояла тишина. Йозеф лежал с закрытыми глазами.
— Спишь? — шепотом спросила Мария.
— Нет. Худо мне.
— Может, доктора позвать?
— Нет-нет, само пройдет.
Мария пошла в кухню, распаковывать посуду. Привела все в порядок, подтерла пол и села на стул, а в соседней комнате было по-прежнему тихо.
Время… Старухе нужно знать время, подумалось Марии. Ее время долгое, наше короткое. Ребеночку был бы уже год.
Она осторожно приоткрыла дверь. Йозеф лежал с открытыми глазами.
— Не спишь?
— Думаю.
— О чем?
— Знаешь, я вдруг подумал — если я умру, ты останешься совсем одна.
— Глупости! С чего тебе умирать?
— Умру, а ты останешься одна.
— Ну, не совсем одна.
— Знаю. Но это хуже, чем остаться одной.
Его откровенность растрогала Марию. Она не узнавала мужа. Йозеф изменился. Изменился до неузнаваемости. Она наклонилась, поцеловала его в щеку. Щека была горячая.
— Ты только не волнуйся — ничего серьезного тут быть не может, подумаешь, ящик под тобой сломался.
