Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
Господу не нужны ваши деньги. Ему нужны вы сами. Вся ваша любовь целиком. Это то же, что спрыгнуть с обрыва и упасть в любовь к кому-то.
Я могу рассказать вам, как нашла Бога. Я его не находила. Он нашел меня. Я ничего для этого не сделала. Дважды я готовилась умереть. В первый раз под кухонным столом священника. Он снова избил меня, вы бы сказали, до бесчувствия. И тут я ощутила эти шумочки, вверху, когда мир опять возник, башмаки его жены шаркали по полу, сковородка стукнула о конфорку, и я закрыла глаза и ощутила: ХВАТИТ! Я больше не хотела жить. Чтобы вырваться из-под гнета этой ноющей черноты, прийти в сознание, я должна была потрудиться, и я больше не хотела трудиться. Одна искорка моего призвания, моего предназначения — вот этого — впивалась в меня, как булавка в кожу, напоминая. Но я решила — нет. Пусть это сделает кто-нибудь другой. Я больше не буду тем, чем была прежде. Я получила слишком мало в этом мире, чтоб продолжать. Пусть это делает кто-нибудь другой. Искорка жгла, но это была лишь точечка света. Победило другое. Во всем на свете в малой мере существует его полная противоположность.
Я закрыла глаза и решила, что дам себе умереть. Просто лежала там, а звуки в кухне становились все слабее, но не исчезали: я слышала, как вокруг стола ходят, как открылся ящик, но слышала это слабо, будто привернули громкость в телевизоре, — звуки другого мира.
НО Я НЕ УМЕРЛА.
Он спас меня.
Каждый, каждая из вас встретит его по-другому. Ты — вон там, — ты встретишь его с робостью. С застенчивостью, как будто встречаешь кого-то важного для твоей жизни, и пусть это встреча наедине и в тишине, но ты все время сознаешь, как она важна, и от тишины эта важность не убавляется. Ты заплачешь, я вижу, ты заплачешь. Ты будешь трепетать и вопить, поднимешь настоящую бучу. Не знаю, откуда мне это известно. Для тебя это будет секс, да-да. А для вас, сэр, это, по-моему, будет какая-то мелочь, но от этого не менее драгоценная, не менее важная. Как брильянт в бархатном футлярчике.
Те из вас, кто пришел сюда с иной целью, вы можете считать, что вас надули. Но позвольте сказать вам, почему я не объяснила этого раньше. Я считаю, что всяк живой на земле уже где-то на дороге к спасению.
Ни один вор не хочет, чтобы обокрали его.
Ни один лжец не хочет, чтобы лгали ему.
Насмешник больше всего боится, что вы посмеетесь над ним.
Ни один насильник, ни один развратник не хочет, чтобы был поруган его дом.
Ни один богатый не хочет стать бедным.
Никакая женщина с прислугой не хочет сама стать прислугой.
А что такое прибыль, как не воровство?
Не важно, какими бы плохими вы себя ни считали, вы не хуже всех остальных. Все что-то убили в ком-то. Все, у кого есть два башмака вместо одного, уже в какой-то мере украли.
Видите эту банку? Мою банку. Это банка, набитая сотенными бумажками, всеми, которые вы уплатили, чтобы прийти сюда сегодня. Я ставлю ее вот тут, и если кто-то хочет уйти, так, пожалуйста, берите свои деньги и уходите.
Желающих нет?
Неужели?
Не бойтесь обидеть меня. Я выше обид. Привыкла к ним.
Второй раз, когда я хотела умереть, все было, как обычно, ничего особенно плохого. Видите ли, вера ускользает. И вот это всегда со мной, это талисман моих успехов в торговых центрах — медальон, который я ношу с собой, напоминает о том чувстве: пусть это делает кто-то другой, а мне все равно, я готова умереть.
Во всем в малой мере существует его противоположность.
ПРЕБУДЬ — прекрасное слово.
Не принимайте то, что идет вразрез с вашими интересами, за абсолютную истину. Каждый закон, каждый документ, даже наша Библия нуждаются в пересмотре. В Ветхом Завете говорится, что Бог мстит детям детей. Я этого принять не могу.
Я никогда не думала, что я такая уж великая. Но Он так думал.
Сегодня всего лишь наш первый день. Исповедь. Завтра мы постимся, в среду — епитимья, в четверг — обращение, в пятницу — приобщение и благая весть, а в субботу — молитва. Таковы дни нашей недели тут.
Вы выслушали мою исповедь.
А теперь я хочу услышать ваши. Подумайте немножко. Теперь, когда вы осведомлены, проверьте, все ли еще вы хотите распахнуть себя и попытаться уверовать в кого-то вроде меня.
Mona Simpson, «I Am Неге to Tell You It Can Be Done»
Copyright © 1990 by Mona Simpson
Опубликовано в «Пари ревю»
© И.Гурова, перевод
Ли К. Эббот
Свобода как теория
IИстория, которую рассказывал отец — перед тем, как он оставил мою мать и меня, перед тем, как он снова появился, годы и годы спустя, чтобы поколотить меня, — касалась его сестры Ширли, которая в 1927 году, когда ей было семь лет, пулей вылетела из дамской комнаты на третьей палубе старого парохода «Добрые встречи», пятьсот футов, колесный, компании «Кливленд — Буффало транзит», проскочила сквозь ограждение («Споткнулась», — настаивал отец) и упала за борт.
— Решили, что утонула, — всегда говорил он. — Тело так и не нашли. Четыре дня исследовали дно, искали.
Он начал рассказывать мне эту историю, как говорили, через несколько месяцев после моего рождения в 1947 году. По правде говоря, до того, как он ушел от нас — вернее, уехал — в сентябре 1956 года, не было такого времени, чтобы я не слышал ее или какие-то ее части — неделю за неделей. Он говорил о погоде, которая стояла тогда на озере Эри (небольшие волны, прекрасная видимость, вода средней температуры); какие знаменитости были на борту (Джонни Риско — тяжеловес, который побил Джина Танни, его менеджер Щеголь Дэнни Данн), о людях, с которыми его собственный отец, судья, играл по ночам в покер в салоне по правому борту (Шовдор Бернс, гангстер из клуба «Десять-одиннадцать»; деятель из Ассоциации молодых юристов Ред Мэнинг; Пи-Ви Джексон, музыкант из салуна «Улыбающаяся собака», и У. Барр Гонгвер, впоследствии лидер демократической партии графства Кайяхога). Я узнал о том, какой оркестр играл на пароходе («Шоу Сисл» из танцевального зала «Трианон»); что ели эти джентльмены (набор деликатесов, пиво Шмидта, несколько бутылок контрабандного канадского виски), и что, кроме трам-та-та-рам, могло бы быть сказано по поводу определенных сортов самогона.
— Подробности, — замечал, бывало, отец. — Я просто не могу совладать с подробностями. Глупо, а?
Интересно, думал я, какое мне дело до ребенка, десятилетия назад исключенного из хода событий; но тысячи раз бывало так, что, слыша тяжелую поступь отца на лестнице в нашем доме в Шейкер-Хайгс — он поднимался, чтобы пожелать мне приятых сновидений, — я знал и боялся, что он несет мне что-нибудь новенькое или вновь открытое про Ширли. Ее любимое мороженое (сливочное с ванилью). Как искусно она отбивала чечетку. Что ее второе имя было Немея — так называлась долина в древнем Арголисе. Не однажды я закутывался в одеяло и сворачивался клубочком, чтобы казаться спящим, повторяя про себя: «Меня зовут Картер Хопкинс Гарнер. Мне нравится синий цвет. Мне нравится футболист И. А. Титл. Бог велик. Шестью пять — тридцать».
Он был этим одержим, конечно же, хотя я думаю, что «преследуем» было бы точнее. Его можно было увидеть — скажем, за обеденным столом: он в расстегнутом жилете встает, чтобы нарезать мясо, сжимая нож с костяной ручкой, открывает рот, может быть, чтобы сказать что-то о соуснике или столовых приборах, и вдруг пауза, он прищуривается, внезапно откидывает голову, как будто услышал ее голос, слабый, но отчетливый, какое-то слово, которое она могла бы громко и жалобно выкрикнуть в панике, барахтаясь в воде. Или он склоняется, чтобы ударить по мячу в Кентерберийском гольф-клубе, а я стою рядом и держу его сумку с клюшками, но вдруг он вытягивается в струнку, протягивает руку вперед, чтобы заставить замолчать своих партнеров, и его лицо не выражает ничего, кроме единственной ужасающей мысли. Вот так он и выглядел в тот день, когда проехал мимо меня в своем «додже», механически помахав рукой на прощание мне, моей матери, самой осени; миру, который безоблачной ночью 20-х годов волны выбили из изысканной и отточенной рутины.
На деле я никогда не считал отца существом, независимым от рассказов о Ширли, до того дня, в который он оставил нас; я играл у Джоффри Фримана по кличке Джип, вернулся домой и обнаружил свою мать раскинувшейся на диване, как кинозвезда, в залитой солнцем комнате — радио играет, она курит сигарету «Вицерой» и выглядит так, будто сию минуту войдет джаз со своим медным громом ум-пам-па, достаточно оглушительным, чтобы потрясти весь Нью-Йорк, промарширует в парадную дверь и унесет ее прочь.
— Чего бы ты хотел на обед, Картер? — Она смотрела вдаль, за патио, вымощенное плитами, на дубы, которые портят подход к восьмой лунке в шейкерском гольф-клубе. — Я думаю, Мари приготовила мясо на ребрышках. Это замечательно, правда?
