Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

За пределами камня раздался шум, и Сара открыла глаза. Она совершенно забыла о внешнем мире, ей стоило труда вспомнить, что существует иное пространство, кроме крошечной прозрачной камеры правильной формы, куда ее заключили вместе с маленьким огненным существом и где, подвергаясь истязаниям, она не могла, несмотря на режущую боль, с уверенностью сказать, на самом ли деле это происходит или всего лишь страшный сон. Шум продолжался; догадавшись, что стучат в дверь, она пожалела, что не заперлась на задвижку. Дверь мягко повернулась на петлях, и Сара увидела, как в тени, не пересекая солнечный луч, движется что-то огромное. Это вошедший в комнату с сейфом господин Моз приблизился к столу; склонившись над пронизанным светом алмазом, он не то что удивился, а просто остолбенел, заметив ярко-красный блеск драгоценного камня, несравненное пурпурное мерцание, которое могло исходить, судя по лежавшей рядом обертке, лишь от большого и очень дорогого алмаза — хотя по словам старого Бенаима он должен был излучать самый чистый и холодный лазурный свет, какой когда-либо ласкал взгляд самого придирчивого торговца. Проверяя, не обманывает ли его зрение (чему он был бы рад), господин Моз взял лупу и еще ниже склонился над алмазом, из суеверного страха не решаясь к нему прикоснуться.

— Странный камень, — произнес он. — Бенаим смотрел его под лампой и уверял, что никогда не видел подобного голубого оттенка; я не сомневаюсь в его словах. Каким же образом на солнце он может становиться красным? И где моя дочь? Хотел бы я знать ее мнение.

Его наверняка поразило и даже испугало бы сообщение о том, что его дочь, которой он видеть не мог, хотя она-то его видела, находилась прямо под его взглядом, внутри алмаза, где ее истязал этот грубиян, набросившийся на нее словно дикий зверь. Над гривой самца она видела отцовское лицо, оно казалось ей огромной горой, видела его пушистые волосы и бороду, облаками окружавшие эту гору, видела большой выпуклый глаз, который приник к лупе, тревожно вглядываясь в кристалл, где ее беспощадно насиловали. Потом видение исчезло, потому что господин Моз положил лупу и отошел от стола. Случайно (а может быть, и нет) он вспомнил брошенные на пол у входа в комнату туфельки и домашнее платье Сары. Это воспоминание навело его на мысль о наготе дочери, и он, постеснявшись остаться дольше, вышел.

Сара почувствовала, как самец во второй раз излился в нее, одновременно он ласково покусывал ее шею, чуть прихватывая кожу, как делают во время соития львы, чтобы усмирить подругу. Она была возмущена тем, что ее изнасиловали чуть ли не на глазах у отца, хотя и незримо для того. И потом, ей было больно. Не хватит ли с нее страданий и унижений, и не все ли с ней проделали, что требовалось для выполнения ее задачи? Она взглянула на того, кто должен был ее оплодотворить (ей и в голову бы не пришло назвать его любовником), и ей почудилось, будто он побледнел после своих подвигов, как если бы пытка для палача была не менее мучительна, чем для жертвы. Он явно обесцвечивался, и очень быстро, как светлеет перевернутый графин, из которого льется в раковину вино. Он вышел из ее тела (это было его последним ощутимым движением) и исчез, потому что луч, перемещавшийся вслед за восходящим солнцем, только что покинул камень. Внутри кристалла не осталось ни единой красной блестки. Резко похолодало, стужа была невыносимой, и Сара потеряла сознание; при этом ей представилось, что на нее обрушился подтаявший снег, или она тонет в озере, лед на котором треснул у нее под ногами.

Когда Сара пришла в себя, оказалось, что она выбралась из алмаза не менее загадочным образом и так же легко, как вошла в него. Она лежала на земле, вернее, на полу между столом и сейфом. Ноги ее были раскинуты в стороны, и довольно сильная боль в точке соединения подтверждала смутные пока воспоминания, доказывала, что девушку не обмануло сновидение. Другое доказательство: низ живота и бедро были слегка испачканы кровью. Память включилась окончательно, и теперь Сара была уверена, что все это ей не приснилось.

Сара полежала немного, стараясь побороть слабость и отдыхая от пережитого, потом встала, подобрала алмаз, в котором так натерпелась, и, не разглядывая его (ведь все могло повториться…), завернула в бумажку, из которой раньше вынула. Вместе с другими лежавшими на столе камнями он оказался в мешочке, а тот вернулся на свое место в ящике сейфа, и Сара старательно заперла стальной шкаф, спутав буквы шифра. Потом закрыла ставни и, убедившись, что комната в полном порядке, вышла. На площадке она оделась (ей всего-то пришлось накинуть платье и сунуть ноги в туфельки без задников). Спускаясь по лестнице, она почувствовала, что наполнилась странной, чудесной тяжестью. Она не стала мыться, сразу легла в постель и проспала до обеда.

Назавтра, еще много раз потом, выждав более или менее продолжительное время, господин Моз возвращался к большому алмазу. Как он ни крутил его, под каким углом ни поворачивал и под какой свет ни помещал, камень ни разу не засветился тем несравненным голубым сиянием, которое торговец уподобил лучам Полярной звезды; он не находил в нем обещанной ледяной чистоты, за которую согласился заплатить непомерную цену, рассчитывая перепродать камень еще дороже. Слепо веря обещаниям собрата, он не полагался на собственные глаза, но заподозрил, что потерял рассудок или навлек на себя проклятие, когда различил в центре камня некую точку, — она до такой степени отличалась от окружающей материи, что, лишь покривив душой, можно было не признать самого страшного: изъяна в камне. С тех пор при каждом новом осмотре он отыскивал глазами порочную точку, почти безошибочно попадая на нее с первого взгляда. В строгом смысле слова это не было точкой, скорее маленькое красное пятнышко, какое остается от лопнувшего под кожей сосуда, или проблеск от уголька, вспыхнувшего на мгновение в золе умирающего очага. Но самым странным и умопомрачительным (слово в точности соответствовало душевному состоянию господина Моза, который постоянно ощущал угрозу безумия и безмолвно молил дочь любить его так сильно, чтобы уберечь от этого) было то, что пятнышко росло с каждой неделей, за месяц оно (казалось) стало гораздо ярче, одновременно уплотняясь и увеличиваясь в размерах. Сара наблюдала за камнем, она не могла этого не заметить. Хорошо бы услышать ее мнение. Почему же она не желала его высказать и почему всякий раз, как он расспрашивал ее о камне, она вместо ответа отводила глаза, а если он настаивал, вставала (даже посреди обеда) и выходила из комнаты? Почему она упорно отказывалась присоединиться к отцу, вместе с ним рассмотреть провинившийся алмаз, почему даже в комнату, где стоял сейф, больше не заходила?

Однажды, после бесплодных попыток хоть слово вытянуть из дочери, господин Моз (он был из тех, кто испытывает настоятельную потребность делать выводы) в заключение своей речи произнес:

— Старый Бенаим посмеялся над нами, но я отплачу ему той же монетой. Хочет он того или нет, я заставлю его забрать назад этот заколдованный камень.

Тогда Сара, словно по волшебству, вновь обрела дар речи. Она умоляла не нарушать сделку, потребовать скидки с условленной цены, только бы сохранить алмаз, к которому она привязалась (сбивчиво объясняла она) «больше всего на свете после отца» с того самого утра, когда ей выпало счастье в первый раз предстать перед ним. Она так упрашивала и уговаривала, что господин Моз, любивший покой больше, чем деньги, ничего не поняв, согласился на все ее просьбы. Больше того: он подарил ей этот камень, предложив сделать из него кольцо. Работу под видом срочного заказа поручили лучшему ювелиру, и он поспешил ее выполнить. Через два дня Сара получила кольцо и больше не снимала его с пальца. Уединившись, она доставала из кармана лупу и смотрела, как растет яркая красная точка в утробе того, что она называла своим брачным камнем; точно так же, знала и чувствовала она, росло в ее животе маленькое существо, зачатое девственницей от красного мужчины-льва, вышедшего из солнечного луча, и вскоре ему предстояло родиться ради славы с незапамятных времен гонимого племени.

БЛАЖЬ

Памяти Валери Ларбо

Помнишь ли, Роз Оруа, того малыша-чужеземца?

Старая Лола его прозвала «Милордито».

Долго и неустанно трудился Жан де Жюни, раз за разом въезжая в крашеную блондинку; именно для того, встретив девчонку на улице, он взял ее за руку, привел в отель, подтолкнул от порога к конторке, стены вокруг были в черной и розовой плитке, от конторки к подножию лестницы, потом по ступенькам под красным ковром, наконец, водворил ее в комнату с наглухо запертыми ставнями, с железными прутьями на окнах, как в кельях старинных домов умалишенных. За окном лютовало солнце, раскаляло камни, плавило асфальт. Ни души на улице, где только что Жан де Жюни встретил отупевшую от жары девчонку. Ни собаки, ни кошки, ни крысы, даже мышонок не роется в мусорных кучах. Шаги послышатся только под вечер вместе со скрипом жалюзи на витринах и плеском воды, льющейся из ведра на разогретые пыльные тротуары. Как и весь город, отель затих, погрузился в послеобеденный сон. Коридорный, едва разлепивший глаза, чтобы ключ протянуть, должно быть, опять прикорнул на лавке в конторке.