Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
— Вот вам партнер. — И продолжал: — Поклонитесь, сударь, барышне и шаркните ножкой. Пожалуйста, поотчетливее имя и отчество. Как вы говорите — сорок семь, сорок восемь?
Чебыкин неловко протянул руку, страшно покраснел и повторил более внятно:
— Модест Николаевич.
— Modestus — скромный, modestia — скромность, — задиристо сказал гимназист.
— Кстати, вы, кажется, чиновник? — спросил студент. — У вас фуражка с кокардой.
Чебыкин назвал место своей службы.
— Что вы чиновник, — сказал студент, — это вам на минус: терпеть не могу чиновников.
— Я по вольному найму, — сконфуженно произнес Чебыкин.
— У нас там есть знакомый, — вмешалась Леокадия, — должно быть, ваше начальство: фон Бринкман, Павел Алексеевич.
Студент добавил ей в тон:
— И если вы будете ленивым партнером, то мы ему на вас пожалуемся. Ну, а теперь за работу. Для первого дебюта я играю с вами. Вот мы им сейчас покажем.
Студент тормошил Чебыкина, таскал его от ворот к воротам за рукав, проводил его шар вместе со своим, угонял шары противников, и когда, несмотря на все трудности, выиграл партию, у Чебыкина вчуже катился градом пот.
К концу игры на террасе появилась Сашенька, а позади нее адмирал. На Сашеньке было модное платье из белого английского пике, с короткой юбкой, из-под которой виднелись высокие красные ботинки. С белой соломенной шляпы спускался длинный красный вуаль с крупными мушками, в руках был белый кружевной зонтик, и Сашенька, освещенная солнцем во весь рост, с пышными начесами гейши и алыми, будто накрашенными губами, показалась Чебыкину ослепительной. Сравнительно привыкнув к своим партнерам, он снова оробел при появлении Сашеньки и адмирала, а те смотрели на него и на студента, делавшего молотком заключительный удар, совершенно одинаковым взглядом, как будто Чебыкин был им знаком давно.
— Леокадия Васильевна, — протяжно говорила с террасы Сашенька, — а как же ваша милость? Второй час, намерены вы переодеваться ?
Барышня в белом велосипедном костюме, раскрасневшаяся за игрой, бегло оглядела себя, разгладила несколько складок и сказала:
— Ну, вот еще, не стоит, поправлю волосы и возьму хлыстик.
— Как всегда, желаем быть эксцентричны! — пошутила сестра. — Ну, а Ипполит Максимович, всем назло, разумеется, наденет поверх синей рубашки свою отвратительную тужурищу?
— И всенепременно надену тужурищу, — подтвердил студент, — о моем туалете вы бы лучше не беспокоились.
— Вы нас прямо скомпрометируете, — продолжала Сашенька, — взяли бы еще с собой вашу излюбленную дубину.
— И непременно возьму дубину.
Чебыкин стоял посреди крокетной площадки и не знал, куда девать руки. О нем, очевидно, забыли, а Сашенька и адмирал продолжали смотреть на него, как на старого знакомого. Краска залила ему лицо, и руки похолодели от пота. Он кашлянул и закрыл ладонью рот. Никто не догадывался его представить.
— Как вы думаете, господа, — спросила Сашенька, — приедет сегодня на скачки Павел Алексеевич?
— Еще бы ему не приехать, — отозвался студент, — человек утробный, чем же ему иначе кровь полировать?
— Вы иногда бываете невозможны, — сходя в сад, сказала Сашенька и сделала недовольную гримаску, — и я заметила, что вы вообще предубеждены против фон Бринкмана. Чем он перед вами провинился?
— Решительно-таки ничем, — невозмутимо произнес студент, просовывая сквозь сверкавшую на солнце бороду все десять пальцев, — чинодрал как чинодрал. Человек двадцатого числа, которому голову с великой исправностью заменяет желудок. Э, да я совсем было позабыл, что вот господин Чебыкин служит под его начальством. Ему лучше знать. Правда, ведь ваш фон Бринкман порядочная тыква?
— Что за выражения, прямо ужас! — отворачиваясь, но уже смеясь, говорила Сашенька.
Чебыкин краснел, переминался с ноги на ногу и чувствовал, что начинает обожать и веерообразную бороду, и круглые очки, и синюю косоворотку студента. Жестикуляция, голос, слова, срывавшиеся с уст легко, непринужденно и смело, создававшие вокруг студента атмосферу откровенности и простоты, действовали на Чебыкина успокоительно. В то же время присутствие адмирала и барышень и самое упоминание о начальстве, перед которым дрожала вся канцелярия, заставляли его невольно подтянуться.
— Ну, что же? — торопил студент.
— Принимая во внимание, — начал Чебыкин и, безнадежно краснея, умолк.
— Полно смущать человека, — вмешался адмирал, — да и вы, профессор, уж, знаете ли, тово... чересчур. Давайте-ка, господа, собираться.
IΧС Чебыкиным никто не прощался. Леокадия ушла причесываться, студент куда-то исчез, адмирал с гимназистом и Сашенькой в ожидании их прогуливались мимо ипподрома по той стороне улицы. Чебыкин оглянулся кругом и, согнувшись от непонятного стыда, быстро прошел к себе. Вспомнил он, что за все время не сказал ни одной правильно построенной фразы, что на большинство вопросов, обращенных к нему за игрой, он застенчиво бормотал какие-то нечленораздельные звуки. И затем, сопоставив все это с появлением на ступеньках террасы ослепительно-эффектной Сашеньки, он пришел в отчаяние от своих несветских манер и неумения говорить в обществе. И студент в синей рубахе, говоривший в присутствии заслуженного адмирала такие смелые и остроумные вещи, все рос и рос в его глазах.
Чебыкин стоял у себя в комнате перед зеркалом, оправлял покоробленный дождями пиджак, — и лучший галстук с подковками по ярко-розовому полю казался ему жалкой, никуда не годной тряпкой. Вспомнились почему-то мелькающие
