Такие люди были раньше - Авром Рейзен
Все смеялись, и тут Авром не выдержал. Его задели за живое, и он разом выплеснул всю желчь:
— Вы что, болваны, думаете, сможете мир переделать?! Эта грязь ваших внуков переживет! Вы еще ко мне придете свои дырявые сапоги чинить. А я с вас тогда три шкуры сдеру. Три шкуры!..
— Ур-р-ра! — завопил мальчишка, и толпа радостно подхватила:
— Ур-р-ра!
— Реб Авром! Нет больше грязи! Ура! — громче всех горланил шутник.
*
К осени мостовую не закончили, и грязи было не меньше, чем всегда, но Аврому уже не довелось радоваться ей и зарабатывать гривенники: последняя сцена на рыночной площади его подкосила. Недели две он проходил совсем больной, а потом слег и умер.
В местечке, смеясь, рассказывали, что его последние слова были: «Душегубы! Нет больше грязи!..»
А через год после его смерти мостовую все-таки доделали, и Пеша, которая до этого дожила, часто поминала старика:
— Эх, Авром, Авром! Если б ты воскрес и увидел, что стало с твоей грязью, ты бы умер еще раз…
1900
Подсвечники
Подсвечники, можно сказать, серебряные, хотя и не из чистого серебра, те самые, что подарила Пинхасу на свадьбу старая тетушка, благополучно простояли дома десять лет. Когда приходили тяжелые времена и Пинхас с женой Гелой ломали голову, что бы заложить у ростовщика Лейбы, подсвечникам каждый раз удавалось избежать этой печальной участи. Не дождется Лейба, чтобы ему подсвечники принесли, много чести! Подушку, конечно, тоже жаль отдавать, да и сложно с ней: как ни мудри, как ее ни заворачивай, все равно видно, что это подушка, а не просто какой-то узел. Уж лучше бы праздничную одежду заложить, да Лейба слишком хорошо в вещах разбирается, больше двенадцати злотых не даст.
А ведь Пинхас иногда праздничную одежду и на буднях надевает, так что она уже малость полиняла, и Лейба мог сказать, что за нее и рубль — красная цена. А если бы Лейба увидел маленькую круглую заплатку, то и рубля не дал бы. К счастью, он близорук и ловко поставленной заплаточки не заметил.
Но в хозяйстве, слава Богу, еще кое-что имеется. Вот, к примеру, латунный самовар. Он тоже денег стоит. Если начистить, сверкает, как золотой. Увидев это великолепие, Лейба так захотел самовар, что аж рубль пятьдесят за него отвалил, хотя у него самоваров и без того с десяток стоит.
Короче говоря, до подсвечников дело долго не доходило. Поначалу нужда была не настолько велика. Правда, за десять лет у Пинхаса родилось шесть детей, но, к счастью, старшие — четыре девочки, не надо в хедер отдавать. А сыновья были еще маленькие, одному четыре года, другому, самому младшему, всего два. Еще и тесть, который обещал Пинхасу пятьдесят рублей приданого, кое-что подкидывал. Иногда давал рубля два, не в счет приданого, приданое-то он так и зажилил, а просто чтобы помочь дочери, которой Пинхас нередко напоминал, что ее папаша его обманул.
Но прошло еще несколько лет. Тесть пока был жив, но совсем обнищал, а бедный, как говорится, все равно что мертвый. Теперь с него старый долг требовать — какое там! Пинхас был рад, что тесть сам у него не просит. А заложить уже было нечего. Самовар остался у Лейбы, и тот хвастался, что его продал, потому как Пинхас долго не приходил его выкупить. По закону Лейба такого права не имел, ведь самовар пять рублей стоил, а Лейба дал Пинхасу только рубль пятьдесят. Но Пинхас даже не попытался протестовать. Не потому, что все равно не смог бы выкупить, а потому, что опять придется к Лейбе идти. Лишь бы найти что заложить!
Праздничная одежда за годы не то что в будничную превратилась, а вообще так износилась, что и в будни надеть неприлично… Только подушки остались. Две, настоящие пуховые, уже у ростовщика, а за две остальные Гела встала горой, сказала — все, хватит постельное белье отдавать.
— Что же мне заложить, мудрость свою, что ли? — спросил однажды Пинхас, когда не то что субботу справить, хлеба купить стало не на что.
— Даже не знаю… — Гела наморщила и без того морщинистый лоб. — А я бы душу заложила…
— Лейбе твоя душа ни к чему. — Пинхас нашел в себе силы пошутить (вообще-то он по природе был человек веселый).
— Ну так заложи талес и филактерии[35], — сердито сказала Гела.
— Раз уж так далеко зашло, то лучше подсвечники, — дипломатично возразил Пинхас.
И, немного помолчав, объяснил:
— Видишь ли, талес с филактериями мне каждый день нужны, а подсвечники только раз в неделю… А когда надо свечи благословить, можно их и на кирпичи поставить…
За такую наглость Гела хотела выбранить его последними словами, но вместо этого расплакалась:
— Все, что у меня есть, это четыре подсвечничка, а ты готов их этому бандиту отнести…
Пинхас, добрый, мягкий человек, не переносил слез. Он решил, что о подсвечниках больше даже заикаться не стоит.
Но за две недели нужда так выросла, что весь дом заполнила, казалось, вот-вот задушит. Пинхас сидел и размышлял, что можно заложить, кроме подсвечников, талеса и филактерий, и вдруг ему в голову пришла потрясающая идея.
Он вскочил и зашагал по комнате. От волнения даже не заметил, что наступил на ручку ребенку, который ползал по полу, и, не обращая внимания на детский плач, тут же стал делиться с женой.
— Гела, ты ни за что не угадаешь, какой я план придумал, — начал он с небольшого предисловия.
— Знаю я твои планы! — недоверчиво проворчала Гела.
— Ты упадешь, когда услышишь!
— Я и так сейчас упаду, — вздохнула жена. — Голова раскалывается…
— Увидишь, как здорово будет.
— Давай рассказывай уже! — Гела начала проявлять нетерпение.
— Слушай внимательно! Я этому бандиту все-таки отнесу подсвечники. А в пятницу тебе надо благословить свечи. Так? На кирпичи ты их ставить не хочешь. Значит, в пятницу, ближе к вечеру, я пойду к Лейбе, отдам ему талес и филактерии, а подсвечники выкуплю. В субботу ведь филактерии не нужны, и без талеса тоже обойдусь. У твоего отца возьму, помолюсь пораньше и отдам. Поняла?!
Гела поняла, да не совсем:
— Ну а в воскресенье?
— Глупая! В воскресенье опять ему подсвечники отнесу, а талес и филактерии выкуплю.
— И сколько это будет продолжаться? — Гела уже готова была согласиться.
— Пока Бог нам не поможет. — Пинхас хотел угодить и Геле, и Богу — он боялся их обоих.
Но тут Гела сообразила, что Бог вряд ли поможет тому, кто закладывает талес и подсвечники.
— По-моему,
