Кэндзи Маруяма - Дорога к замку
— Глухо, — говорит он. — Ни одного стоящего кадра.
— Ещё бы! — отвечаю ему я. — Нам нужно найти компашку из трёх–четырёх подружек.
Мы садимся на край бассейна, свесив ноги в воду. На противоположном конце двое наших лежат в тени. Они машут нам рукой, и мы отвечаем им тем же.
— Неужто он заболел? — спрашивает Длинный.
— Похоже, — отвечаю я. — Он хочет домой.
— Куда домой?
Длинный смотрит сначала на меня, потом, через бассейн, на того, который блевал.
— Это к родителям, что ли?
— Ну да. Куда же ещё?
— Да что там делать, в этой деревне? Чем он там собирается заниматься? Чушь какая‑то.
— Да нет, он серьёзно.
— Если серьёзно, значит, он правда заболел. Уж меня‑то обратно ни за какие коврижки не затащишь. От одной мысли в дрожь кидает.
— Меня тоже, — соглашаюсь я. — Дурак, ей–богу.
— Круглый.
Двое сидящих на том краю бассейна молча смотрят в разные стороны, кажется, что они незнакомы друг с другом. Один, обмотав голову полотенцем, разглядывает проходящих мимо девиц, а второй сидит, понурив голову и обессиленно сложив тощие руки на животе.
— Да ну, ерунда, — говорит Длинный. — Он пошутил.
— Когда это он шутил? — отвечаю я.
Ноги в воде занемели от холода. Сверху жарко, снизу зябко. Мне хочется ещё разок сплавать, но бассейн забит до отказа. Все просто стоят в воде на одном месте.
— И что все сюда набились? — говорю я. — Лучше бы на море поехали.
— На море то же самое. Пойдём, что ли, к ним.
Мы возвращаемся к нашим, а потом все вчетвером идём к трамплинам. По дороге заворачиваем в самую большую палатку и перекусываем соком и бутербродами. Тот, который блевал, пьёт только сок. Все молчат, сосредоточенно работая челюстями. Я бы ещё чего‑нибудь съел, но надо оставить денег на ужин. До зарплаты ещё целая неделя. Остальные трое в таком же положении.
Мы садимся рядком на широком газоне сбоку от трамплинов. Здесь поменьше народу, чем у того бассейна, и трава почище. Кругом одна молодёжь, все загорают на солнце. Ныряльщики поднимают фонтаны брызг, а за забором виднеется море. Оно сверкает и переливается, даже сквозь тёмные очки слепит глаза, и я щурюсь от нестерпимого сияния. Ни в море, ни на берегу никого не видно. От высоких деревьев мёртвой сосновой рощи до полосы прибоя тянется чёрная полоса грязи, от которой накатывающиеся на берег волны становятся бурыми. Масляные пятна переливаются всеми цветами радуги. Начинается отлив.
Мы молчим, расположившись на колючей траве, сверху нещадно палит солнце. Слева от меня тот, который блевал, глаза у него закрыты, но, по–моему, ему лучше. Остальные двое лежат справа. Спать неохота, но сил подняться и куда‑то идти нет. Мы устали от плавания, нас разморило. Мне в голову начинают лезть разные мысли. О доме, например. Два года, как я уехал оттуда, и ни разу даже не наведался. Нет, один раз уже было решил вернуться и даже дошёл до вокзала, но пришлось долго ждать поезда, и я передумал. Сдал назад в кассу билет и сходил на эти деньги в кино. Во время сеанса я ни о чем не думал, а потом долго ходил по вечерним улицам. Холодище был страшный. Мне вдруг захотелось поговорить с какой‑нибудь девчонкой моего возраста, и я обошёл все знакомые забегаловки, но так никого и не встретил. Когда я вернулся домой, свет не горел, наши все уже спали. В тесной комнате было холодно и пахло винным перегаром. Я расстелил спальный мешок, плеснул из бутылки полстакана виски, выпил и улёгся. От шума проснулся Длинный. Я объяснил ему, что передумал. Он несколько раз кивнул и тихо что‑то пробормотал, я толком не разобрал что. А переспрашивать не хотелось. Тепло от выпитого виски разлилось по телу, и я уснул.
Мой приятель справа локтем толкает меня. Он показывает пальцем куда‑то вперёд и посмеивается. Там пять девушек танцуют под музыку, гремящую из динамиков. У всех прямые волосы до плеч и похожие купальники. Ничего особенного в них нет, таких везде полно, да они и не единственные танцуют. Просто они тут, рядом с нами.
— А? — говорит приятель, снова пихая меня локтем в бок. — Ничего?
Я оценивающе разглядываю девушек. Затей они свои танцы немного поближе, можно было бы рассмотреть и лица, но пляшут вроде ничего, да и ножки неплохие.
— Количество подходящее, — говорю я.
— Пятеро — это хорошо, — соглашается он, — хотя лучше бы, конечно, четверо.
— Ну, так что будем делать?
— Сейчас заговорю с ними.
— А сможешь?
— Пара пустяков.
— Ну давай.
— Только, чур, я выбираю первый.
— Идёт, — соглашаюсь я. — А что потом‑то?
— Это как получится.
— Тут ведь и пойти‑то некуда.
— Там видно будет.
Он встаёт, стряхивает с живота налипший сор и вразвалочку направляется к девушкам. Уж он‑то сумеет подъехать как надо. Я излагаю наш план остальным. Тот, который блевал, мельком взглядывает в ту сторону и закрывает глаза.
Девчонки танцуют, образовав кружок, у них здорово получается. Наш товарищ, не смущаясь их количеством, идёт прямо к ним. Одна из девиц оборачивается, он снимает тёмные очки и, помахивая ими в такт музыке, начинает пританцовывать, говоря ей что‑то. Кажется, он сразу приступил к делу, потому что девчонки перестают плясать и обступают его.
Нет, он у нас и впрямь молодец — ведёт сюда весь выводок. Я тоже снимаю очки и машу им рукой. Девицы садятся полукругом на газон и изучающе рассматривают наши лица. Пять пар раскинутых на траве ножек поблёскивают под жаркими лучами солнца. Вблизи видно, что ноги так себе, могли бы быть и получше.
— Вас только четверо, — разочарованно тянет одна из девиц.
— А вам нужно обязательно пятеро? — спрашивает Длинный.
— Мне как‑то все равно, — говорит другая.
— Ладно, чего там, давайте знакомиться, — подхватывают остальные.
Девчонки врут о себе невесть что, мы тоже заливаем с три короба. Потом играем в разные дурацкие игры вроде угадывания, сколько сорванных травинок в руке, бегаем окунуться в бассейн. Но тот наш приятель, который блевал, все лежит на траве, не раскрывая рта, и портит нам всю музыку. Когда какая‑нибудь из девиц спрашивает его о чем‑то, он не отвечает, даже головы не поворачивает. Просто неподвижно лежит с закрытыми глазами. Он у нас приболел, объясняет Головастый.
Девица, которая у них как бы за главную, оглядев всех нас по очереди, заключает:
— Выходит, вас только трое.
— Почему трое? Четверо! — возражает Длинный.
— Так он же болен.
— Нездоровится немножко, только и всего.
Они собираются в кучку и начинают вполголоса что‑то обсуждать.
— Нас‑то пятеро, — говорит одна.
— Ну и что? — пытается вмешаться Головастый. Он сидит рядом с одной из девушек и, положив ей руку на колено, барабанит по нему пальцами.
— А больше у вас приятелей нет? — спрашивает все та же решительная девица. — Ещё двое‑то, поди, найдутся, а?
— Все, что есть, тут, — говорю я, — нас четверо.
— Не четверо, а трое.
Чтобы сменить пластинку, я начинаю рассказывать про фильм, который недавно видел. Но девушки меня не слушают и все повторяют одно и то же: "Вас трое, нас пятеро, нас пятеро, вас трое…"
— Да чего это нас трое? — не выдерживаю я. — Четверо нас, поняли?
Они замолкают.
— Ах, извините, что нас так мало, — окончательно завожусь я. — И вообще, катитесь отсюда к чёртовой матери!
Все на этом и кончается. Девицы, переглянувшись, встают и уходят к соседнему бассейну, до которого метров пятьсот. Скоро они исчезают в толпе голых тел.
— Ну и баб ты подцепил! — говорю я. — "Вас трое", ты слышал, а?
— Да это они кокетничали, — вступается за девиц Головастый.
— Дуры они, и больше ничего.
— Точно, — поддерживает меня Длинный. — Выходит, зря я их клеил.
Тот, который блевал, лежит, прижавшись животом к земле, как будто все, о чем мы говорим, ему совершенно безразлично. Может, на него снова накатило? Мы ложимся рядом и подставляем спины солнцу. Тело наливается тяжестью, языком шевелить и то неохота.
Кругом шум и галдёж, но весь этот трамтарарам заключён в пределы забора с колючей проволокой, а за ним — тишина и покой. На поле крестьяне, пользуясь тем, что дует лёгкий ветерок, распыляют известь. Им, наверное, нет дела до воскресенья, для них главное — урожай. Несущиеся по дороге автомобили того и гляди запылают от жара, исходящего от раскалённых небес. Я ловлю пчелу — осторожно, чтобы не ужалила, отрываю ей крылышки и пускаю ползать по земле, а сам смотрю. Пчела не понимает, что крылышек у неё нет, и, яростно тряся спинкой, пытается взлететь. Я гоняю её взад–вперёд спичкой.
Вдруг у вышек для прыжков в воду становится шумно и собирается целая толпа народу. Все вылезают из воды и, сбившись в кучу, стоят на краю бассейна. Это служитель в шапочке без козырька объявил перерыв. Из раздевалки выходит какая‑то девица и идёт к трамплину, на ходу переговариваясь с мужчиной, обвешанным фотокамерами. Камеры здоровенные — я таких раньше не видал. Девица в крошечном бикини, а фотограф — в рубашке и брюках. Оставив приболевшего товарища лежать, мы втроём тоже идём смотреть. В самом центре толпы устанавливают на треногу фотоаппарат, а манекенщица встаёт в позу на метровой вышке. На ней густой слой косметики, и она, как небо от земли, отличается от женщин, глазеющих на неё из толпы. Когда я смотрю на эту красотку, у меня даже дыхание перехватывает.
