Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

Она сидела на стуле в ленивой позе, с сонными глазами, в небрежной и смятой прическе. Она не смотрела на него и молчала.

Денисов закричал:

— Скажи же хоть слово!

Она как бы очнулась:

— Что мне говорить: ты все знаешь... Мне не хотелось разочаровывать тебя тогда... Я знала, что у тебя не хватит решимости жениться на мне... да я и сама не пошла бы за тебя. У меня все-таки есть совесть: я старше тебя... Ты чист... Ты бы очень скоро узнал меня и возненавидел... Ты знаешь, — она вдруг оживилась, — ведь я люблю тебя: со мной никто не был так нежен, ласков... Ты согревал меня, Коля!

— Зачем же ты обманывала? Зачем?..

— Ах, Коля! Почем я знаю?.. Этот человек поработил меня... Ты не поймешь этой власти, это обаяние какое-то, сила неотразимая... Женщина сама хочет быть рабой такого человека... Он мне слова доброго не говорил, он умел только приказывать, и я повиновалась. Клянусь тебе: он был один... А тебя я люблю... ты и теперь мне нужен, как воздух.

Она потянулась к нему.

Он с криком выбежал из комнаты.

Он пролежал в постели месяц. Будагов и Хачатрянц по очереди ухаживали за ним. Он почти не приходил в сознание. Когда он впервые очнулся и увидел перед собой Будагова, ему показалось, что он только что родился на свет. Он ничего не помнил, улыбнулся широко и радостно и потянулся так, что его кости захрустели. Он попросил воды.

В комнате была открыта форточка; в нее волной вливался весенний воздух. Со двора доносился шум... Говорили люди; приходили разносчики, стучали в кузнечной мастерской... Денисову виднелся маленькой клочок голубого, прозрачного неба, косые тени, падавшие на чистые, омытые дождями стены. Денисову захотелось есть.

— Ну, слава Богу, кряхтишь, кляча! — сказал Будагов, и его серьезное, слегка осунувшееся лицо озарилось доброй и любящей улыбкой.

— Степа! Долго я лежал? — слабым голосом спросил Денисов.

Будагов зажал ему рот.

...В половине мая, в два часа дня, к Николаевскому вокзалу подъезжали на извозчике двое студентов: Денисов — худой, бледный, обросший бородой, но с бодрым выражением лица и веселыми, блестящими глазами, и Будагов — как всегда, серьезный и сосредоточенный.

Когда они вошли в зал первого класса, их встретил Хачатрянц, который явился проводить отъезжавшего Денисова.

Студенты уселись за стол, спросили пива.

— Ну, маладец, маладец! — говорил Хачатрянц, чокаясь с Денисовым. — Наконец поправился, прекрасно, собственно говоря.

— Да что говорить — кляча! — добродушно сказал Будагов.

— Ты смотри... панимаишь, кланяйся Волге, скажи, что Аракел Хачатрянц скоро ее увидит, по дороге в Тифлис.

— Хорошо, хорошо! — говорил Денисов.

Друзья торопливо заговорили на прощанье. Скоро у технологов кончатся экзамены. Будагов приедет в К. Хачатрянц тоже погостит недельку. Вместе проведут время, вспомнят старину, споют «крамбамбули». Денисов счастливо улыбался.

Раздался первый звонок. Носильщик занял Денисову место в спальном вагоне третьего класса. Студенты вышли на дебаркадер. Они стояли у вагона. Вокруг них играла жизнь, суетился народ. Под железной аркой вокзала слышался гул... Вдали дребезжали дрожки, где-то по мостовой везли железо. Из трубы паровоза вился черный дым, достигал края крыши и стлался по ней. У полотна, за сторожевыми будками и водокачками, тянулись и зеленели деревья. А сверху ослепительно сияло солнце.

Студенты обнялись перед третьим звонком. Денисов ушел в вагон. Он стоял у окна с сумкой через плечо, и безумная радость охватывала его. Наконец-то он едет туда, в К., на Волгу — в чистые объятия ароматного воздуха, раздольной степи, великолепной зелени, в объятия родителей, сестер и братьев. Какое счастие! На родине он обновится душой и продолжит свое «маленькое дело».

Раздался третий звонок. Трепет пробежал по нервам. И вдруг взор Денисова упал на женщину в черном, с густой вуалью. Она стояла поодаль, прислонившись к стене, и пристально смотрела на него. Она подняла вуаль, и Денисов увидел темные глаза, увидел побледневшее лицо и вздрагивающие губы.

Поезд тронулся.

— До свиданья! — сказал Хачатрянц и снял фуражку.

— Прощай, кляча! — крикнул Будагов.

А Денисов впился взором в Ольгу Ивановну. Ее глаза с мольбою, с тяжкой грустью прощались с ним, умирали, просились в душу.

Денисов сел на свое место и глубоко задумался. Он думал о двух женщинах, которых любил и которые сделались ему чужими, думал о странном совпадении их одинаковой любви к нему.

И ему стало казаться, что он сам виноват во всем, ему сделалось обидно за свою мягкость и безволие. Он думал, что ни одна женщина не может быть верна такому человеку, как он. Ей нужны твердость, сила и власть, которых нет у него.

Мысли его понеслись и закружились...

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Завтра, на суде, я не произнесу ни одного слова. Судьи, присяжные, публика в моих глазах ничем не лучше тех жалких, беспомощных, голых, которых я три года изо дня в день видел в бане. Да! И никто не узнает от меня правды, потому что правда моя не интересна никому. Однако нужно же хоть как-нибудь убить остаток ночи.

Попробуем, попробуем...

Когда, три года назад, я, бывший интеллигент, секретарь земской управы, кандидат университета, вступил в артель банщиков и староста, выдавая мне необходимые атрибуты моего звания