Джованни Верга - Папа Сикст

Джованни Верга

ПАПА СИКСТ

Такие лицедеи, как Вито Скардо, уже не рождаются больше в Милителло, особенно с той поры, как на него снизошла милость божия и он из жалкого нищего превратился в приора капуцинов, как папа Сикст[1].

Перепробовав сотни ремесел, наломав немало дров, как поговаривали, в делах амурных и в аферах с чужим добром, растеряв последнее, что у него было, подорвав здоровье, он оказался припертым к стене и тут-то наконец понял: пора сворачивать на другую дорогу.

Год выдался к тому же голодный, всходы на полях с самого начала дали понять, что зима нынче будет «веселая», и все — и бедняки, и богачи — рвали на себе волосы, когда пришла пора собирать урожай. Вито Скардо, работая на току у массаро[2] Наски, тоже ругался на чем свет стоит. Кум Наска, в свою очередь, отводил душу, раздавая пинки сыновьям, жена его с ребенком на руках смотрела воспаленными глазами на жалкие колосья, и даже младенцу приходилось нелегко, потому что ему нечего было сосать, короче, только одно отчаяние витало среди этих голых полей, ни песни нигде не было слышно, ни звуков тамбурина, и тут вдруг явился брат Анджелико — из тех капуцинов, что живут подаянием, — свежий, словно майская роза, он бодро трусил на прекрасном гнедом муле.

— Хвала святому Франциску![3]

— Хвала, хвала, брат Анджелико! — отвечал ему кум Наска, на этот раз обойденный милостью божией. — Bac-то он, известное дело, без куска хлеба с маслом не оставит, ваш святой Франциск!.. — И он принялся ругаться самыми последними словами — как всегда ругаются в неурожайные годы.

Но брат Анджелико только посмеялся.

— А кто молит господа послать дождь или вёдро, ослиные твои уши?

Брат Анджелико в своей скромной рясе угощал щепоткой табаку одного, щепоткой другого, расточал улыбки, говорил разные добрые слова и получал взамен зерно, оливковое масло, молодое вино. И не было ему никакой нужды жать пшеницу, собирать виноград и думать о несчастьях, какие приносит неурожайный год, потому что в монастыре котел, слава богу, всегда был полным, и монахам только и оставалось, что благодарить провидение да поспешать в трапезную, когда звонил колокольчик.

— Вот это ремесло по мне, — решил тогда Вито Скардо.

Прошло немного времени, и, как господу было угодно, в один прекрасный день его нашли избитым до полусмерти в поместье Скарикалазино — то ли застали там, когда он собирал оливы без разрешения хозяина и без рясы святого Франциска, то ли пытался наставить рога хозяину Скарикалазино и ему пришлось убраться восвояси. Так или иначе, проучили его как следует, бедного Вито Скардо, — еле жив остался и по такому случаю решил исповедаться у самого приора[4] капуцинов.

— Падре Джузеппе Мария, — сказал он, искрение раскаиваясь, — падре Джузеппе Мария, или я отправлюсь на тот свет, или обещаю изменить свою жизнь и постричься в монахи.

— Ладно, ладно. Еще успеется.

Настоятель подумал, что это обычная болтовня человека, попавшего в беду, и пообещал помочь, лишь бы отвязаться. Однако это оказалось вовсе не пустой болтовней. У Вито Скардо была дубленая кожа и упрямая голова. Разве он не задумал изменить свою жизнь? А слуга божий разве не наобещал ему с три короба? Когда настоятель месяц спустя увидел, что тот снова явился к нему здоровехонький и все с той же просьбой, он даже перекрестился:

— Ты — в монахи?! Только этого не хватало!

— А вы, ваша милость, разве не продвигались вверх? Даже приором стали!

Ну что бы вы тут сделали? Такой мерзавец этот Вито Скардо, провонявший всеми семью смертными грехами! Однако он клялся и божился, что стал совсем другим человеком! Взяли его на проверку. Столько он наговорил всякого несчастному приору и так упрашивал, что тому ничего не оставалось, как взять его на пробу — поставили на довольствие, дали рясу и определили монахом-прислужником.

— Если ряса сотворит чудо, значит, это поистине святая вещь, сын мой!

Ладно, либо ряса сотворила чудо, либо и в самом деле нужда заставила, только Вито Скардо стал примером для всей общины. Честный, скромный, благоразумный — на женщин не смотрит, даже если встретит их на дороге. А милостыню просить умел так ловко, что цены ему не было, лучше брата Анджелико, и этим все сказано. Люди, видя, как он изменился — ну прямо святой! — говорили:

— Это сотворил святой Франциск. — И подавали милостыню.

Однако еще мешала ему жить эта дрянь, которая хотела лишить его куска хлеба, эта кума Меника, жена Скарикалазино: после того как мужа ее отправили на каторгу за избиение той ночью, она искушала его даже в церкви, обжигая пылкими взглядами и подсылая с записочками то одну приятельницу, то другую. Однажды, когда он возвращался поздно вечером после сбора подаяния и на дороге не было ни души, она как прижмет его грудью к ограде своего участка, после того-то, как поставил ее в дурацкое положение — ни вдова, ни мужняя жена!.. После того, что она сделала ради него!.. Как терпела мужнины побои!.. Да, да! Вот они, синяки! Едва ли не разделась прямо там же, где была, за изгородью. Изгородь густая, время позднее, на дороге никого… Славный святой Франциск, если Вито Скардо устоял тогда, как Иосиф Еврей[5], то заслуга в этом целиком ваша.

— Сестра моя, — ответил он, — сестра моя, каторгу отбывают и возвращаются, а если меня выгонят из монастыря, что я тогда буду делать, скажите-ка мне, что?

Он поведал об этом приключении падре приору на исповеди, мол, плоть — дьявольское искушение. «Он себе на уме!» — подумал приор. Но вынужден был и на этот раз уступить — перевел его из сборщиков милостыни во внутреннюю службу монастыря. Вито, весьма довольный, шагал своей дорогой. Служил и нашим и вашим, лавируя между теми и другими, потому что монастырь — это маленькая вселенная и слуги божии враждуют между собой. И когда они лупили друг друга так, что только миски летали по трапезной, Вито Скардо был в стороне. Вовремя и кстати умел погладить по шерстке важных персон, находил свой подход к каждому — брата Серафино потчевал хорошим табачком из Ликодии[6], закрывал глаза на то, что делается у брата Мансуето в привратницкой, с падре Летторе[7] льстивые речи разводил.

— Ах, как же милостив к вам господь бог! Как много вы знаете, ваша милость!

— Сын мой, ведал бы ты, чего мне это стоило! Видишь, я уже совсем седой. А что толку? Падре Летторе — и больше ничего.

— Безобразие! Ведь всегда так: чем больше человек заслуживает, тем меньше его ценят… Я-то понимаю, и будь я священником, будь у меня свой голос в капитуле[8], когда выбирают приора…

Беда в другом была. Чтобы стать послушником и получить право служить мессу, нужно было хоть немного знать латынь и внести в монастырскую казну двадцать унций. Что касается латыни, тут куда ни шло, Вито Скардо добился-таки своего — до одури потел над книгами, словно Иисус в Гефсиманском саду[9], прислушивался к священникам, и, набычив свою упрямую крестьянскую голову, которая если уж чего захочет, своего непременно добьется, он с помощью бога и падре Летторе сумел вложить в нее все, что нужно. Но найти двадцать унций — это было уж совсем непосильное дело. Мысль об этом гвоздем сидела у него в мозгу с утра до вечера. Он терпел всяческие воздержания и лишения, не говоря уже о постах, так что только кожа да кости теперь от него оставались, и верующие шептались, что под рясой он еще и власяницу надевает. В церкви он был услужлив со всеми, предупредителен с дочерьми важных особ, которые исповедовались у приора, а патриарха святого Джузеппе[10] так почитали, что вдова Бронья даже пожелала поставить тому новый алтарь, и в этом целиком была его заслуга. Короче, если патриарх не поможет раздобыть деньги, чтобы сделаться послушником и полностью предаться богу, значит, нет ничего святого, вовсе нет.

— Уж не думаешь ли ты стать папой? — смеясь, спрашивал его иногда приор.

А он, простак простачком, отвечал:

— Папой — нет.

Ладно, раз уж патриарх не хочет ему помочь, он, Вито Скардо, сам сотворит чудо. Вдруг разнесся слух, что он вылечивает ослов и мулов каким-то своим, только ему одному известным способом, — и люди верили. А не было этой веры, не помогали никакие его травы, и больные животные подыхали. Потом он стал угадывать числа, которые выиграют в лотерее, — словно озарение свыше нисходило на него и внутренний голос говорил: «Выйдет такой-то номер, и такой-то, и такой-то». Он, конечно, противился этой милости божией, он, простой монастырский прислужник, не имевший еще сана священника. Он сопротивлялся этому искушению, считая себя недостойным, притворялся глухим и глупым, даже уши затыкал, когда эти несчастные любители лото бегали за ним следом, умоляя:

— Ради святой рясы, которую вы носите!.. Ради памяти к вашим усопшим!.. Ради того, ради другого!.. Только два слова, и вы спасете нас от беды!

Тем временем числа, которые вертелись у него в голове, выдавали его пальцы, указывавшие их помимо его желания, пока он поглаживал бороду и подавал знак: