Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
«Уф-ф! — вздохнул глубоко Аркадий Семенович, отряхиваясь, мотая головой, словно вынырнул из воды, из глубокого омута. — Две недели — это у них что, священное число?»
— Что, брат, досталось? — в полутьме коридора выступила человеческая фигура, и в ней узнал он знакомца своего, тоже пожилого уже молодого автора. — Рыдает?
Аркадий Семенович, пожимая протянутую руку, голову втянул в плечи, показывая: да, рыдает. Знакомец, не отпуская руки, увлек его в полутьму, на стоявший в коридоре потертый диван, таинственно при этом оглядываясь на дверь отдела прозы, откуда еще слышались вздохи и всхлипы Сергея Сергеича.
— Тс-с! — прошептал. — У него есть для этого некоторые веские причины, — он значительно поиграл бровями, подмигнул. — Но об этом молчок. Ничего не скажу, и не проси. Не могу, сам понимаешь.
Аркадий Семенович ни о чем и не собирался просить. Ему страстно хотелось в тот момент освободиться от присутствия знакомца, от его шмелиного нашептывания в ухо, обдумать ситуацию. Он и руку свою потянул из его руки, но тот крепче ухватился, даже придержал еще другой рукой за локоть и ниже к нему склонился.
— А вообще-то как твои дела? — жужжал. — Впрочем, можешь не говорить, и так знаю, что неважнецкие. Я тебе, брат, по-дружески хочу дать совет один. Так сказать, наставление. Я тебя давно наблюдаю. Даже вставил в последнюю повесть. Ну-ну, не волнуйся, под другой фамилией, разумеется. И на основании своих наблюдений скажу: зажатый ты какой-то, закрепощенный. Раскрепостись, брат. В нашем деле иной раз не так важен талант, как вот эта самая раскрепощенность. Пусть написал ты так себе вещицу, средней серости. Но подай ее с апломбом, с небрежностью гения, чтобы сразу видно было, что не опубликовать ее невозможно. Уметь надо выглядеть не просителем, а хозяином. А ты? Приходишь в редакцию с рукописью, мнешься, смущаешься, словно трешку пришел просить в долг. Так не годится, так тебя никто никогда не напечатает. Прочитал я эту твою вещь, — он кивнул на дверь отдела прозы, где среди залежей великих мыслей и надежды томилась и серенькая папочка Аркадия Семеновича, — выпросил у него для дела, для своей повести.
— Ну-ну и как? — заинтересовался, заволновался Аркадий Семенович.
— Что тебе сказать, знатная штука. Понравилась. Но не напечатает, это я тебе вполне авторитетно заявляю.
— Почему? — обмер Аркадий Семенович.
— А посуди сам, кто ты ему? Брат? Сват? Кто ты такой? Для него ты — тьфу! Никто. Пришелец с улицы. А у него очередь из маститых — это раз. И все требуют, все кулаками стучат. Потом какое-никакое местечко и для своих надо оставить, для друзей, родственников. Те же просят. А еще блатники. Так что ты, брат, лишний, ты как чирий на неудобном месте: просто так тебе не откажешь, не отмахнешься, потому что вещь действительно хороша, но и место для таких, как ты, у него не предусмотрено. Поэтому придется ему юлить, выдумывать причину, напрягать мозговые центры, поэтому и неудобная ты для него фигура во всех отношениях.
— Послушай, какие ты страшные вещи говоришь! А перестройка? Разве возможно нынче такое?
— Ха! Наивный ты человек! Перестройка — это хорошо, да только мало перестройку объявить, надо еще потрясти деревцо, тряхнуть как следует, чтобы такие вот фрукты слетели. Извини, это я образно... Щас, минутку, — он торопливо выхватил из кармана блокнот, авторучку и быстро зачиркал, — «...чтоб фрукты слетели». Так. Вставлю потом в повесть. По-моему, неплохо. Ладно. Я и говорю: какая же это перестройка, если они как сидели, так и продолжают сидеть на своих местах? У них что, сразу ума прибавится по велению свыше? Или из подхалимов и взяточников превратятся вдруг в ангелов небесных? Такого не бывает. Не умеют они по-другому.
— Не верю, — твердо сказал Аркадий Семенович. — Не верю.
Знакомец отпрянул и с изумлением на него уставился.
— Не веришь? Как так не веришь? Слушай, это ты брось, этак ты мне всю музыку портишь. Согласно образу, ты так говорить не имеешь права. Просто не можешь. Не твое амплуа.
— Какому образу?
— Да в повести моей, про что я тебе толкую! Ты брось, не говори так, не порть мне образ.
— А-а, — махнул рукой Аркадий Семенович, — в повести пиши, как знаешь. Считай, что я ничего не говорил.
Он встал с потертого диванчика и вышел, спустился в задумчивости по парадному маршу и мимо замысловатого камина вышел на улицу. Ну вот, подумал, еще один круг замкнулся. Куда теперь?
* * *
Он шел по старинной, уставленной бывшими богатыми особняками улице и думал: куда? Шел, машинально переставляя ноги. Решительное сегодняшнее дело отодвигалось опять на две недели, а может, и больше, отодвигалась и надежда. И разочарование тоже. Одним словом, оставалась в его жизни еще щель, куда он мог просунуть голову, заглянуть, а там уж...
А там уж предчувствовалась дух захватывающая неизвестность. Да, неизвестность. Аркадий Семенович дошел до самого края Старинной улицы, уперся взглядом в зеленый с белым, весь в завитушках особняк. Теперь перед ним пролегала перпендикулярная улица, и нужно было поворачивать либо направо, либо налево.
Он подумал и повернул направо.
— Ох, тяжко! О-ох! — произнес кто-то совсем рядом.
Оглянулся по сторонам Аркадий Семенович — никого вокруг, но голос-то не из воздуха был — материальный, вроде бы даже каменный. В недоумении озирался он — что за черт! Странные вещи происходят сегодня! Заглянул под арку дома — нет ли там кого. И окна все ближайшие обшарил глазами — может, там кто-то страдает. Никого, однако, не было.
— Ох, ох, тяжко! — послышалось опять.
Остановился Аркадий Семенович и внимательно все вокруг исследовал. И догадался. Невероятно, но происходило следующее: низко над тротуаром нависал тяжелый массивный балкон, центральной своей частью опиравшийся на двух атлантов — атланты, изогнувшись назад, упершись в каменные тумбы ногами, держали его на своих мускулистых грудях из последних, казалось, сил. Лица их, повернутые к проезжей части, искажены были страданием. Краями же своими балкон лежал на плечах двух горько плачущих кариатид. Так вот: охал и стонал один из атлантов.
— Что вы, Киселев, все
