Радуга - Пранас Трейнис
— Иисусе, Иисусе, Иисусе...
— Не говори — она святая, раз под одной крышей с чужим мужиком живет, а соблазну не поддается.
— Как знать, как знать... В ее шкуре ты не была.
— То-то, ага.
— Вы мне не говорите. Отведавший мужик такими светлыми глазами на бабу не смотрел бы. Да еще безбожник, впридачу.
— То-то, ага.
— Так может глядеть только беспорочный ксендз, не давший воли своей плоти.
— Не дал, так даст.
— Дело говоришь. Где сила плотская, там воля дьявольская.
— То-то, ага. Мужик — набожный или безбожник — один хрен. У всех черт на уме, все к юбке льнут, будто ужаки к меду.
— Хо-хо.
От бабьих взглядов да шушуканья Веруте все пуще краснела, а Аукштуолис бледнел, вытирая ладонью запотевшее оконце, и ждал Рокаса, как спасения. Когда тот влетел с покупками, все ожили. Веруте раздавала детям да бабам конфеты, Аукштуолис разливал вино и приглашал всех выпить.
До вечера бабы, спустив на плечи платки, прикладываясь к сладкому винчишку, хвалили младенца, а больше всего Марцеле, которая всем пожилым бабам нос утерла... В сумерках, когда Зигмас зажег коптилку, бабы стали проезжаться насчет Йонаса Кулешюса, допытывались, как это у него на старости лет получилось — одолжил у кого бесенка для этого святого дела или самолично управился?..
Кулешюс будто воды в рот набрал, сидел туча тучей. Зигмас решил снова выручить своего опекуна и веселой музыкой бабье любопытство заглушить. Но как ты, дитя малое, заглушишь бабью тоску, которой столько накопилось за все лето и осень, пока мужья-работяги отсутствовали. Хмельное вино распалило кровь, и бабы, подзуживаемые бесенятами, не умещались в своей шкуре. Пока Зигмас пел, они только глазами сверкали, а когда перестал, опять языку волю дали. На сей раз, правда, привязались не к Кулешюсу, а к Аукштуолису. Почему кум так далеко от кумы сидит? Может, он крестнику своему худа желает, хочет, чтобы крестник вырос редкозубым?..
Сколько ни придвигался Аукштуолис к Веруте, бабам было мало. Веруте, сама не своя, сказала:
— Да хватит этой близости.
Но бабы кума в покое не оставляют, дивятся его неуклюжести, спрашивают, может, он своего бесенка потерял, раз голоса кумы слушается, а не ее сердца и глаз.
Растерявшись, Аукштуолис возьми и чмокни Веруте в щеку. Бабы босяков разразились хохотом. Розалия встала за столом, подбоченилась и, набрав воздуха в могучую грудь, запела:
Кум куму поцеловал,
Да спасибо ей сказал,
Жмись к куме поближе, кум,
Чтоб кума взялась за ум.
Покраснел Аукштуолис до корней волос, обнял Веруте Валюнене. Та поначалу ерзала, не давалась. Но когда Аукштуолис губы ее отыскал, понравилось обоим. Целовались, пока дверь избы не хлопнула.
Все повернулись на звук. Может, сквозняк? Но Веруте тут же хватилась своего сыночка:
— Андрюс! Андрюкас!
А того и след простыл. Веруте хотела за ребенком погнаться, но бабы удержали. Мало ли что могло ему померещиться. Не маленький. Вернется, никуда не денется.
Но Андрюс все не возвращался. Веруте сидела как на иголках. От нее и Аукштуолис заразился тревогой. Ничего не попишешь. Кумовья убежали искать ребенка. Все веселье крестин испортил этот воробей. Бабы долизали вино, но хорошее настроение не возвращалось. Одни ребенка честили, зачем убежал, другие — мать, зачем за ним погналась. Розалия защищала обоих, потому что оба были несчастны: одна — без мужа, другой — без отца.
Бабы долго не могли дождаться кумовьев. Распустили было языки, но когда увидели лицо вернувшейся Веруте, сразу приумолкли. Валюнене ни плакать не могла, ни слова вымолвить. Лица на ней не было. Один Аукштуолис пытался ее утешить и, не находя других слов, повторял:
— Все будет хорошо. Все.
Встали из-за стола бабы вместе с ребятами и отправились на поиски мальчонки. Разбежались по огородам, полям да лесам. Вороной каркали, кукушкой куковали. А мальчонка будто в воду канул. Под утро, выбившись из сил, все опустили руки, а Розалия побежала к Гужасу.
Гужас, пыхтя, отправился в участок и налег на телефон.
Трое суток прошло, а об Андрюсе ни слуху, ни духу. Богомолки уже молитвы творили за невинную душу, проклинали Горбунка, этого посланца ада и его кума, безбожника фельдшера, да вспомнили грозные слова синебородого монаха.
На четвертый день, слава богу, позвонили из Лабанорского лесничества в участок, что лесник обнаружил в глухомани ребенка, бледного и тихого, похожего на цыганенка, но лабанорский табор его своим не признал. Знаменитая гадалка из Кривасалиса Фатима попыталась разузнать, кто он, куда идет и кого ищет. На первые два вопроса мальчонка промолчал, а на третий ответил примерно так: «В Вильнюс иду. Ищу польскую границу. Попробую разыскать отца». И больше ни слова. Фатима попробовала усыпить его и разузнать всю правду. Тщетно. Заговоры Фатимы на него не действовали. Молчал он, как стена, и даже глаз не сомкнул.
Гужас запряг лошадь и на следующее утро доставил беглеца домой. По этому случаю все бабы босяков сбежались во двор Валюнаса, страшными словами проклинали Андрюса, угрожали посадить на железную цепь:
— Где твоя голова?
— Где совесть?
— Молодую мамашу в могилу сведешь.
— То-то, ага. Пока одного будешь искать, другую потеряешь.
Только мать без слов покормила его, уложила спать и на другой день сама отвела в школу. Молча. Андрюс думал, что по дороге она заговорит. Не дождался. Чем ближе к школе, тем хуже ему становилось. То ли от молчания, то ли от синевы под глазами матери.
— Цыганенок вернулся! Цыганенок! — распустили глотку первоклассники.
Дети кричали до тех пор, пока не появилась в дверях класса учительница Карнюте. Все ждали, что она станет ругать Андрюса. И Андрюс ждал. Но учительница даже не насупилась. Подошла к Андрюсу и, гладя его вихор, попросила:
— Пожалуйста, цыганенок... Если еще захочешь когда-нибудь пойти искать Вильнюс и отца, возьми меня с собой. Обещаешь? Хорошо?
Андрюс сам не понял, что
