ПО НЬЮ-ЙОРКСКОМУ ВРЕМЕНИ - Петр Немировский
– В общем-то, да, выше некуда. Но здесь есть и замки. К примеру, этот замок Рокфеллер когда-то купил и вывез из Европы. Время было такое, удивительное, в конце девятнадцатого века: американские миллионеры – Морганы, Вандербилты, Рокфеллеры – пожелали стать аристократами. Со всеми атрибутами – с гербами и замками. Деньги, оказывается, еще не все. Когда их очень много, то хочется чего-нибудь особенного, для души, – Алексей бросил сигарету под ноги.
– Просто этим миллионерам было смертельно скучно, – заключила Лиза.
Парк, ведущий к замку-музею, весь был изрезан узкими петляющими дорожками и лестницами. Под легким дуновением ветра осыпалась листва с деревьев, с крон слетали бронзовые бабочки.
– Странно, вот – скала, почти нет земли, а дерево каким-то чудом пустило корни и умудряется жить, – Алексей остановился возле невысокого уступа, на котором рос дуб. Из-под земли выглядывали оголенные корневища, настолько мощные и толстые, что не умещались в тонком слое земли. – Зато такой дуб уже из этой скалы не вырвешь, прочно засел.
И мысль снова свернула к наболевшему. Ведь и у человека тоже так: не без труда и не сразу он познаёт другого. Ведь не бывает ничего без кровавого пота и усилий. Ни любви. Ни искусства. Ни Бога. Зато потом…
Алексей нащупал в кармане упругий фильтр сигареты, долго щелках зажигалкой, пока не вспыхнул огонек. Вот еще вопрос: почему, когда Лиза рядом, он никогда не может нормально закурить? То спички шипят – отсырели, то зажигалка щелкает, а кремень стерся.
Они поднялись по лестнице. Показались темные башни замка. Лиза взяла Алексея под руку:
– А этот замок отсюда хорошо смотрится, вписывается в ландшафт, – сказала и вдруг подумала, что рядом с Алексеем она всегда забывает о своих проклятых проблемах – о дурацких визах, деньгах, о своей неустроенности. И становится собой. Алеша – верный чичероне, дарит ей Нью-Йорк. Тот Нью-Йорк, в который сам когда-то, наверняка, вживался не без труда…
Но ее рука вдруг выскользнула. Лиза неожиданно отстранилась от него. Почему? Может, потому что захотела сейчас обнять его крепко и… – гори огнем этот Рокфеллер со своим замком! – целовать, целовать вечность, в губы, в глаза, в длинные ресницы… Шубка… ботики… колокольцы…
Сама испугалась этого желания. Ведь ложь все это. Нет колокольцев. Есть страх одиночества. Вот и придумала она себе этого влюбленного поэта. Потому что сил у нее больше нет. Сейчас ей хорошо, она даже уверена, что вечером поедет к нему. Но что же будет потом? Новый холод одиночества?..
Или потому, что она нищая, безъязыкая нелегалка? Поэтому с ней можно так – легко?
Ей захотелось повернуться и уйти. Сейчас. Немедленно. И больше никогда – слышишь?! – никогда…
– Мама пишет, что в Киеве выпал первый снег, – промолвила она тихо.
Желваки дрогнули на скулах Алексея. Он почувствовал, что миг назад они едва не расстались.
– А в Нью-Йорке еще тепло.
Всегда поражался, как Лиза преображается возле картин. Не раз они вдвоем ходили по залам музеев. Алексея картины так не волновали. Вообще, если начистоту, не разбирался он в живописи. Пытался искать в картинах историческую достоверность, сюжет, идею. Утешал себя тем, что его писатели-кумиры – Толстой и Достоевский – тоже разбирались в живописи довольно слабо. Ни черта они в ней не понимали. Зато Тургенев… о-о, тонкая эстетическая косточка, десятками лет плакал в своих Парижах и Римах перед полотнами великих итальянцев.
Такие, вовсе не подходящие к моменту мысли бродили в мозгу Алексея, когда они переходили из зала в зал. А перед его глазами в это время как-то отстраненно мелькали Мадонны, ангелы, волхвы, Лизины нежные руки.
Лиза не умолкала. Живопись раскрепощала ее. Она разговаривала с картинами, иконами и их создателями на одном языке. Итальянском ли, греческом – своем, Алексею непонятном.
И гулко отзывался ее голос в этом почти пустом замке, где под позеленевшим гербом зияла пасть камина, погасшего сотни лет назад. И мягко шуршала ткань ее расстегнутого плаща, и в руке ее болтался шарф.
Вошли в часовню. Тихо. Сумеречно. Сквозь крохотное витражное оконце льется серовато-синий свет. Лиза зачем-то набросила на голову шарф. Перекрестилась.
Алексей запомнил ее такой: голова покрыта черным. Крестится у Распятия.
Еще никогда он не говорил с нею о вере. И никогда не спрашивал, почему у нее крестик на груди. И почему… он любит ее сейчас так, словно увидел впервые?!
– Ты хорошо вписываешься в этот… интерьер, – сказал он.
Она улыбнулась:
– Знаешь, я в детстве играла в «монастырь», представляла себя монахиней. Исповедовала свои конфетные грехи архангелу Михаилу. Его икона висела у нас в спальне. Бабушкина икона, – сказала Лиза, когда они вышли во дворик.
– Твоя бабушка была православной?
– Нет. Во время войны ее спас священник, прятал в женском монастыре. Я помню, правда, смутно, как в последний год перед смертью бабушка ходила то к раввину, то к священнику. А потом, вернувшись домой, рассуждала вслух об их словах. Мне тогда было тринадцать лет, вопросы Бога и смерти меня, естественно, не занимали. Это теперь, в мои тридцать пять… – и осеклась. Дура! Разве женщина говорит вслух о своем возрасте?!
Подошла к чугунной ограде. Зажала в кулаках холодные прутья и прижалась к ним. Она знала, что Алексей стоит сзади, в полушаге, но не оборачивалась.
Камешек хрустнул под его ногой.
– Мы забыли в машине твои перчатки, – произнес он, не понимая, зачем кладет ей руки на плечи, зачем стягивает с ее головы черный кашемировый шарф…
Во дворике немолодая дама пила «пепси-колу» и удивленно смотрела, как у чугунной ограды слишком долго и слишком откровенно целуются какие-то двое. Не подростки. И вроде бы интеллигентного вида.
…Утром он ушел. А Лиза сидела у себя в квартире перед зеркалом. Любит ли она его? Нужен ли он ей? И зачем ломать привычный строй своей жизни? Опять обжечься?..
Она хотела заранее утешить и пожалеть себя. Потому что боялась. Боялась, что правда, которую она
