Дмитрий Григорович - Акробаты благотворительности
– И вы думаете послать сына? – спросил удивленный граф.
– Всенепременно, ваше сиятельство, если только вам угодно будет на это согласиться, прибавил скромно Иван Иваныч.
– И вы полагаете, он будет способен?
– Не сомневаюсь. Молодому графу будут даны всевозможные инструкции и указания. Ручаюсь вам, такая поездка будет ему столько же полезна в нравственном, сколько в умственном отношении; молодой человек освежится, проветрится; она разовьет в нем сознани труда и пользы,
– Мысль прекрасная, – рассеянно проговорил граф. – Действительно, куда ни посмотришь, у нас везде непочатый край! Тот грек… как бишь его?., забыл его имя… правду сказал: стоит только у нас плюнуть на землю, чтобы выросла пальма… Что же касается сына, подхватил он, – мне приходит такая мысль: не повредит ли эта поездка, – если только она состоится, – не повредит ли она другому кому-нибудь? Обдумайте это хорошенько: другой, может быть, был бы полезнее…
– Другого мы можем потом послать на Кавказ уже для водворения производства, возразил, всегда находчивый, Иван Иваныч. – Наконец, ваше сиятельство, у меня все это уже обдумано… У меня нет праздных молодых людей: каждый при своем деле.
– Хорошо, мы об этом еще поговорим; надо подумать. Куда же вы, Иван Иваныч? подхватил он, увидя, что собеседник приподымается с места. – Разве у вас есть еще какое-нибудь дело?
– Ничего особенного, ваше сиятельство, в настоящую минуту. До приема я хотел только зайти к графине. После сейчас же надо будет отправиться к купцу Галкину; огромное состояние; надо захватить, пока еще не скончался…
– Как так?
– Говорят, умирает; лучшее время для пожертвования; невозможно упустить случая…
Граф не возражал, зная, насколько практичность Ивана Иваныча была плодотворна для целей добра и пользы.
После его ухода он долго еще сидел в кресле и попеременно то задумывался, когда вспоминал о сыне, то снова начинал улыбаться, когда припоминал о новых природных богатствах, открывавшихся на почве отечества.
IV
Иван Иваныч, между тем, направлялся на половину графини. Он на секунду остановился только в приемной, чтобы захватить мозаический рабочий несессер.
Лакей, дежуривший у двери графини, сказал ему, что графиня не одна; к ней только что приехала г-жа Шилохвостова.
Сделав нетерпеливый жест, Иван Иваныч передал несессер лакею, прося сохранить до отъезда гостьи, и велел доложить о себе. Минуту спустя, его просили войти.
Наружность графини невольно останавливала внимание. Лицо ее, смуглое, как у цыганки, освещалось блеском маленьких черных глаз, бросавших искры из-под густых, черных, как смоль, бровей. Ни одной сединки не было в ее волосах, круто зачесанных и прикрытых оренбургской косынкой; длинная, как доска, и такая же почти плоская, как доска, со стороны спины и груди, она держалась прямо, как стрела, готовая тотчас сорваться с тетивы и вылетать. Маленькая ее головка гордо поворачивалась на длинной крученой шее, по которой проходили синеватые вены. Ее смелый, энергический вид не даром внушал беспокойство тем, кто к ней приближался.
Иван Иваныч застал ее сидевшею на диване с вязаньем в руках; спицы судорожно двигались между ее пальцами, такими же сухими, как у отшельника.
Беспорядок на большом столе, перед диваном, свидетельствовал, что здесь точно так же всем управляли нетерпеливые, судорожные движения. Ворохи бумаг с надписью: отчет и доклад, клубки с шерстью, брошюры и книжки духовного содержания, свертки разной величины, просфоры, планы часовен, нумера газеты: Душеспасительный Вестник, Правила нравственности, издаваемые с некоторых пор для народа под руководством Воскресенского, – все это хаотически перепутывалось, оставляя только в середине небольшое место для чернильницы и письменных принадлежностей.
Наискосок, в креслах, сидела дама коротенького вида, но такого объема в ширину, что одна только часть ее тела умещалась на стуле; другая часть поневоле должна была оставаться на отвесе. Госпожа Шилохвостова была в лиловом платье и шляпе такого же цвета, украшенной расплюснутой птицей. Под шляпкой выставлялись крутые калмыцкие щеки, коротенькое острие раздвоенного на конце носа и выше выскакивали два зрачка, в которых подвижность усиливалась каким-то пожирающим выражением. Лицо было сильно набелено, щеки и губы подкрашены, брови подведены, от шеи и ушей сыпалась пудра.
При виде Ивана Иваныча, графиня кивнула головою и указала на стул. Госпожа Шилохвостова ограничилась легким наклонением шляпки.
– Мое почтение-с, холодно проговорил он, умышленно делая ударение на последнем звуке.
Воскресенский основательно не долюбливал г-жу Шилохвостову и справедливо называл ее занозой. Она поминутно становилась ему поперек дороги; одержимая бесом юркости, она просовывала кончик носа всюду, где ее не спрашивали, пролезала во все благотворительные комитеты, сплетничала, интриговала, отбивала жертвователей, вербовала в свой кружок подчиненных мужа, заставляла их ездить к купцам и явно протежировала тем из них, кто чаще доставлял ей случай хвастать собранными ею деньгами в пользу вдов и сирот. Неизвестно, какая мысль руководила госпожой Шилохвостовой, но в последнее время графиня сделалась целью ее ухищрений. Иван Иваныч насторожил внимание; он знал, что к графине не так-то легко было подойти; но, с другой стороны, графиня имела также свои причуды: несмотря на ее ум, она была чувствительна к лести, тщеславна, способна к увлечениям всякого рода. Наблюдая ходы своей соперницы, он не без основания к ней присматривался.
Так, например, зимою графиня подошла как-то к окну и сказала: «Как холодно сегодня, и посмотрите, однако ж, сколько воробьев на улице!» Госпожа Шилохвостова, стоявшая подле, вдруг жадно ухватила руку графини, глаза ее прищурились от накопившихся слез, и тут же, обратясь к присутствующим, она громко и восторженно стала уверять, что графиня сейчас высказала сожаление о бедных беззащитных воробьях, вынужденных искать пищи в такой ужасный холод; она никого не пропускала без того, чтобы не повторить рассказа и всякий раз с новым вариантом. «Скажите, повторяла она, – скажите, чье сердце, кроме ее, может совместить в себе столько добра и милосердия? Ее даже сокрушают бедствия несчастных птичек!» Сутки спустя, по городу ходила уже целая поэма, в которой главными лицами были стаи замерзающих воробьев и графиня, старавшаяся обогреть их на груди своей.
Вскоре после воробьиной истории графиня лишилась сестры; она вышла в глубоком трауре поклониться праху покойницы. Госпожа Шилохвостова, присутствовавшая на церемонии и стоявшая как можно ближе к гробу с заплаканными глазами, не пропускала ни одного движения графини; едва окончилась служба, она поспешила передать свои впечатления. «Я стояла против графини, повествовала она, прикладывая платок к глазам, – одно глубокое религиозное чувство может так поддерживать дух и энергию!.. Она подошла к гробу: на лице ни одной слезинки, ни одного движения! Вся она была там! там!..» и вдруг, как бы передумав, тут же прибавила, обратясь к двоюродной сестре графини: «Я стояла подле, она подошла… Я в жизни не видала ничего подобного: вся она была одна слеза, одно рыдание!..»
Все эти рассказы доходили, разными путями, куда следует, возбуждая, с одной стороны, смех, но, с другой стороны, вселяя некоторое беспокойство в душу Ивана Иваныча.
В настоящее утро госпожа Шилохвостова явилась с новой выдумкой: рисунком для ковра, который, как уверяла она, страстно рвался вышить приют молодых арестанток; движимые единодушным трогательным чувством признательности к графине, они желали покрыть этим ковром пол часовни, где была погребена ее сестрица. Г-жа Шилохвостова явилась уже четвертый раз с тем же предметом; в первый раз требовалось узнать, нравится ли вообще рисунок ковра в целом и деталях; во второй раз надо было осведомиться, какой цвет лучше подходит к фону главной средней розассе; в третий – узнать, что поместить в розассе: герб графов Можайских, или же ограничиться только вензелем. Показывая рисунок в четвертый раз, г-жа Шилохвостова желала окончательно выяснить и утвердить цвет бордюра: сделать ли его синим, – преобладающим цветом в гербе, – или же оставить черным, как прежде предполагалось.
– Иван Иваныч вошел весьма кстати, сказала графиня, – он скажет нам свое мнение.
– К сожалению, я не сведущ в делах такого рода, скромно возразил Воскресенский.
– Ну, так остановитесь окончательно на синем борте, продолжала графиня, – черный борт уж что-то слишком мрачен. Смерть призывает нас к другой, лучшей жизни; не знаю, откуда взяли окружать ее трауром… И так, до свидания, chére Анна Матвеевна, завершила она неожиданно и протянула собеседнице руку.
Госпожа Шилохвостова страстно обхватила протянутые к ней пальцы обеими ладонями и поднялась с места, причем кресло крякнуло, как бы радуясь освобождению от удручающего давления. Кивнув головою Ивану Иванычу, она прошла три шага, снова повернулась лицом к графине, произвела новый расплывчатый реверанс и вышла.
