Одноклассники - Виллем Иоханнович Гросс
— Не паясничай. Я тебя понимаю. Тебе сейчас действительно очень тяжело. Но разве я виноват, что у нас есть враги, что враг чертовски ловок и умеет подчинить своему влиянию даже прекрасных людей?
— И мы, конечно, отказываемся от этих прекрасных людей, отталкиваем этих прекрасных людей в сторону без малейшего сожаления, без всякой борьбы.
— Кто сказал, что мне не жаль Айту? Несчастная девушка. И все-таки я не хочу из-за нее превращаться в нечто бесхребетное. Пусть она поймет, почему наши учебные программы составлены так, а не иначе, пусть признает свою ошибку, и мы примем ее на работу, попробуем, рискнем. Но так, как поступила она... Ведь это ультиматум одного человека целой армии. Это же смешно.
Ирена не в силах была спорить. Аргументам мужа она могла противопоставить только горячее желание снова видеть Айту в школе. В этом столкновении чувства и рассудка ей казалось, будто она уходит под воду, ей не хватало воздуха, грудь теснило. Удушье заставляет барахтаться, искать какого-то другого выхода.
— Знаешь, Эйно, мне никогда не приходил в голову этот вопрос. А сегодня вдруг пришел. Скажи, что тебя в свое время привело в комсомол?
— Ты хочешь знать, что меня побудило вступить в комсомол?
— Да. Твой отец жил в поселке отшельником, это был высокооплачиваемый, всеми уважаемый человек, чуждый политике, как я теперь понимаю. Твоя мать — натура живая, но она во всем считается с мужем, это известно. Пришлось ли тебе выдержать дома острую борьбу?
— Ни малейшей. Отец сказал, что взрослый человек должен уметь сам формировать свои убеждения, и, честно говоря, я был очень этим польщен. Мама, правда, немного побаивалась, но... Да, что же меня побудило?
На мгновение Эйно задумался. Как давно все это было! Годы — как резиновые мешки: чем тяжелее события, которыми они наполнены, тем длиннее кажутся, если смотреть издали.
Секретарь уездного комитета комсомола, мужественный человек, шахтер из сланцевого бассейна. Когда думаешь о нем, в памяти сразу возникает картина его гибели. Как смог он в грохоте взрывов подняться на колени и закричать, когда все его внутренности вывалились в торфяную грязь? Конечно, он не поднимался и не кричал, а повалился с судорогой боли на лице. Уно Сарап больше ничего не сказал. Но если бы он раньше не произнес те слова...
— Тогда многие проблемы казались проще, чем теперь, — принялся рассуждать вслух Эйно. — Убеждения складывались стремительно, сгоряча, и никто из нас не знал, что год спустя они пройдут закалку в огне таких испытаний. Ты, наверное, не помнишь секретаря укома комсомола Уно Сарапа. По существу он меня и убедил на первых порах. Конечно, он, одна лишь атмосфера так скоро не подействовала бы. Атмосфера возбуждала любопытство. Я часто мотался на велосипеде в город, чтобы своими ушами услышать, что говорят. Помню речь одного бывшего политзаключенного на митинге в саду театра. Тогда я понял, что нас кормили утонченной ложью, и почувствовал себя глубоко оскорбленным. Не мог ни за что взяться. Уно Сарап привлек меня к работе, поручил организовать спортивные соревнования. Это мне понравилось. Но больше всего понравились слова, которые он однажды сказал мне в уездном комитете: «Вступай в комсомол. Нам нужны образованные ребята, а в школе ты сразу крепко закалишься в политическом смысле». Да, примерно так он сказал. Сам он окончил только шесть классов и ценил образование. Я, не скрываю, был польщен и, главное, почувствовал, что я где-то очень нужен. В то лето я прочел больше политической литературы, чем теперь читаю за год. Как видишь, мой путь в комсомол был довольно прост.
— Так я и думала...
— То есть?
— У тебя шло просто. У тебя бывали и бывают теперь трудности, но путь твой идет по прямой линии. Поэтому ты и не понимаешь тех, кто по той или иной причине вынужден идти сложными путями. Ты очень голоден?
— Я сейчас вообще ничего не хочу.
— Не думай, что я не разбираюсь в политике, но одну вещь я действительно не в состоянии понять: как можно забыть, как можно не учитывать того, что у нас почти двадцать лет существовала так называемая Эстонская республика, что многие к ней приспособились и даже целые поколения выросли за это время. По-твоему, в сороковом году наше поколение разрезали пополам. Тех, кто сразу пришел к новому, кто убедился просто и прямолинейно, ты ставишь на свою сторону, а всех остальных помещаешь в лагерь противников или подозреваемых. Так, конечно, удобней. Знаешь, мне кажется, что эта высокая и могучая принципиальность иногда просто превращается в удобство: так делается, так считают, таковы установки. Даже и не потрудятся рассмотреть отдельно каждый конкретный случай. Почему? Кто дал на это право?
Ирена умолкла, не находя продолжения своей горячей речи. Эйно не торопился с ответом, только глубоко вздохнул:
— Да, очень мне сейчас удобно сидеть и слушать такие слова от собственной жены!
— Ладно, допустим, что преступление Айты действительно ужасно.
— Само преступление невелико, но ее настроенность, которую она откровенно проявила в споре с заведующей районо, оказалась последним толчком.
— Настроенность! Ох, ладно, будем уж мелочными и скажем...
— Почему мелочными?
— Потому что Айта Плоом настоящая учительница. Знаешь ли ты, какой симпатией она пользовалась среди учеников?
— Учеников можно увлечь весьма пошлыми приемами — главное, чтобы приемы эти звучали ново по сравнению с другими.
— Я тоже знаю, что дети не всегда различают за новизной существо явлений. Но Айта же не классовый враг!
— Почему ты в этом так уверена?
— Господи боже мой, я ведь ее знаю.
— У нас разоблачали и отправляли куда следует людей, занимавших очень высокие посты, с виду вполне правильно мыслящих и внушающих доверие. У них тоже были близкие знакомые, которые должны были бы хорошо их знать.
— Я не говорю о врагах, сумевших пробраться на высокие посты. Я сейчас говорю о людях, которые...
— О людях? Уж не требуешь ли ты еще каких-нибудь обобщений в связи с Айтой?
— Нет, зачем какие-то правила, я говорю о конкретных людях. О Пальтсере тоже. Я разыскала его сегодня. Я сделала это для Айты, в ее интересах.
Некоторое время оба молчали. Затем Эйно сказал с усмешкой:
—
