Александр Солженицын - Раковый корпус
В палате люди менялись, но никогда не приходили весёлые, а всё пришибленные, заморенные. Один Ахмаджан, уже покинувший костылёк и скорый к выписке, скалил белые зубы, но развеселить, кроме себя, никого не умел, а только, может быть, вызывал зависть.
И вдруг сегодня, часа через два после угрюмого новичка, среди серенького унылого дня, когда все лежали по кроватям и стёкла, замытые дождём, так мало пропускали света, что ещё прежде обеда хотелось зажечь электричество, да чтоб скорей вечер наступал, что ли, – в палату, опережая сестру, быстрым здоровым шагом вошёл невысокий, очень живой человек. Он даже не вошёл, он ворвался – так поспешно, будто здесь были выстроены в шеренгу для встречи, и ждали его, и утомились. И остановился, удивясь, что все вяло лежат на койках. Даже свистнул. И с энергичной укоризной бодро заговорил:
– Э-э, браты, что это вы подмокли все? Что это вы ножки съёжили? – Но хотя они и не были готовы ко встрече, он их приветствовал полувоенным жестом, вроде салюта: – Чалый, Максим Петрович! Прошу любить! Во́ль-на́!
Не было на его лице ракового истомления, играла жизнелюбивая уверенная улыбка – и некоторые улыбнулись ему навстречу, в том числе и Павел Николаевич. За месяц среди всех нытиков это, кажется, первый был человек!
– Та-ак, – никого не спрашивая, быстрыми глазами высмотрел он свою койку и вбивчиво протопал к ней. Это была койка рядом с Павлом Николаевичем, бывшая Мурсалимова, и новичок зашёл в проход со стороны Павла Николаевича. Он сел на койку, покачался, поскрипел. Определил: – Амортизация – шестьдесят процентов. Главврач мышей не ловит.
И стал разгружаться, а разгружать ему оказалось нечего: в руках ничего, в одном кармане бритва, а в другом пачка, но не папирос – а игральных, почти ещё новых карт. Он вытянул колоду, протрещал по ней пальцами и, смышлёными глазами глядя на Павла Николаевича, спросил:
– Швыряетесь?
– Да иногда, – благожелательно признался Павел Николаевич.
– Преферанс?
– Мало. Больше в подкидного.
– Это не игра, – строго сказал Чалый. – А – штос? Винт? Покер?
– Куда там! – смущённо отмахнулся Русанов. – Учиться было некогда.
– Здесь и научим, а где ж ещё? – вскинулся Чалый. – Как говорится: не умеешь – научим, не хочешь – заставим!
И смеялся. По его лицу у него был нос велик – мягкий, большой нос, подрумяненный. Но именно благодаря этому носу лицо его выглядело простодушным, располагающим.
– Лучше покера игры нет! – авторитетно заверил он. – И ставки – втёмную.
И, уже не сомневаясь в Павле Николаевиче, оглядывался ещё за партнёрами. Но никто рядом не внушал ему надежды.
– Я! Я буду учился! – кричал из-за спины Ахмаджан.
– Хорошо, – одобрил Чалый. – Ищи вот, что б нам тут между кроватями перекинуть.
Он обернулся дальше, увидел замерший взгляд Шулубина, увидел ещё одного узбека в розовой чалме с усами свисающими, тонкими, как выделанными из серебряной нити, – а тут вошла Нэля с ведром и тряпкой для неурочного мытья полов.
– О-о-о! – оценил сразу Чалый. – Какая девка посадочная! Слушай, где ты раньше была? Мы б с тобой на качелях покатались.
Нэля выпятила толстые губы, это она так улыбалась:
– А чо ж, и счас не поздно. Да ты хворый, куда те?
– Живот на живот – всё заживёт, – рапортовал Чалый. – Или ты меня робеешь?
– Да сколько там в тебе мужика! – примерялась Нэля.
– Для тебя – насквозь, не бось! – резал Чалый. – Ну скорей, скорей, становись пол мыть, охота фасад посмотреть!
– Гляди, это у нас даром, – благодушествовала Нэля и, шлёпнув мокрую тряпку под первую койку, нагнулась мыть.
Может быть, вовсе не был болен этот человек? Наружной болячки у него не было видно, не выражало лицо и внутренней боли. Или это он приказом воли так держался, показывал тот пример, которого не было в палате, но который только и должен быть в наше время у нашего человека? Павел Николаевич с завистью смотрел на Чалого.
– А – что у вас? – спросил он тихо, между ними двумя.
– У меня? – тряхнулся Чалый. – Полипы!
Что такое полипы – никто среди больных точно не знал, но у одного, у другого, у третьего частенько встречались эти полипы.
– И что ж – не болит?
– А вот только заболело – я и пришёл. Резать? – пожалуйста, чего ж тянуть?
– И где у вас? – всё с большим уважением приспрашивался Русанов.
– На желудке, что ли! – беззаботно говорил Чалый, и ещё улыбался. – В общем, желудочек оттяпают. Вырежут три четверти.
Ребром ладони он резанул себя по животу и прищурился.
– И как же? – удивился Русанов.
– Ничего-о, приспосо-облюсь! Лишь бы водка всачивалась!
– Но вы так замечательно держитесь!
– Милый сосед, – покивал Чалый своей доброй головой с прямодушными глазами и подрумяненным большим носом. – Чтоб не загнуться – не надо расстраиваться. Кто меньше толкует – тот меньше тоскует. И тебе советую!
Ахмаджан как раз подносил фанерную дощечку. Приладили её между кроватями Русанова и Чалого, уставилась хорошо.
– Немножко покультурно, – радовался Ахмаджан.
– Свет зажечь! – скомандовал Чалый.
Зажгли и свет. Ещё стало веселей.
– А четвёртого не найдём? И без него можно.
Четвёртый что-то не находился.
– Ничего, вы пока нам так объясните. – Русанов очень подбодрился. Вот он сидел, спустив ноги на пол, как здоровый. При поворотах головы боль в шее была куда слабее прежней. Фанерка не фанерка, а был перед ним как бы маленький игральный стол, освещённый ярким весёлым светом с потолка. Резкие точные весёлые знаки красных и чёрных мастей выделялись на белой полированной поверхности карт. Может быть, и правда, вот так, как Чалый, надо относиться к болезни – она и сползёт с тебя? Для чего киснуть? Для чего всё время носиться с мрачными мыслями?
– Что ещё будем подождать? – упрашивал и Ахмаджан.
– Та-ак, – с быстротой киноленты перепускал Чалый всю колоду через свои уверенные пальцы: ненужные в сторону, нужные к себе. – Участвуют карты: с девятки до туза. Старшинство мастей: трефы, потом бубны, потом червы, потом пики. – И показывал масти Ахмаджану. – Понял?
– Есть понял! – с большим удовольствием отзывался Ахмаджан.
То выгибая и потрескивая отобранной колодой, то слегка тасуя её, объяснял Максим Петрович дальше:
– Сдаётся на руки по пять карт, остальные в кону. Теперь надо понять старшинство комбинаций. Комбинации так идут. Пара. – Он показывал. – Две пары. Стрит – это пять штук подряд. Вот. Или вот. Дальше – тройка. Фуль…
– Кто – Чалый? – спросили в дверях.
– Я Чалый!
– На выход, жена пришла!
– А с кошёлкой, вы не видели?.. Ладно, браты, перерыв.
И бодро, беззаботно пошёл к выходу.
Тихо стало в палате. Горели лампы, как вечером. Ахмаджан ушёл к себе. Быстро расшлёпывая по полу воду, подвигалась Нэля, и надо было всем поднять ноги на койки.
Павел Николаевич тоже лёг. Он просто чувствовал на себе из угла взгляд этого филина – упорное и укоризненное давление на голову сбоку. И чтоб облегчить давление, спросил:
– А у вас, товарищ, – что?
Но угрюмый старик даже вежливого движения не сделал навстречу вопросу, будто не его спрашивали. Круглыми табачно-красными глазищами смотрел как мимо головы. Павел Николаевич не дождался ответа и стал перебирать в руках лаковые карты. И тогда услышал глухое:
– То самое.
Что «то самое»? Невежа!.. Павел Николаевич теперь сам на него не посмотрел, а лёг на спину и стал просто так лежать-думать.
Отвлёкся он приходом Чалого и картами, а ведь ждал газеты. Сегодня день был – слишком памятный. Очень важный, показательный день, и по газете предстояло многое угадать на будущее. А будущее страны – это и есть твоё будущее. Будет ли газета в траурной рамке вся? Или только первая страница? Будет портрет на целую полосу или на четверть? И в каких выражениях заголовки и передовица? После февральских снятий всё это особенно значит. На работе Павел Николаевич мог бы от кого-то почерпнуть, а здесь только и есть – газета.
Между кроватями толклась и ёрзала, ни в одном проходе не помещаясь, Нэля. Но мытьё у неё быстро получалось, вот уж она кончала и раскатывала дорожку.
И по дорожке, возвращаясь с рентгена и осторожно перенося больную ногу, подёргиваясь от боли, вошёл Вадим.
Он нёс и газету.
Павел Николаевич поманил его:
– Вадим! Зайдите сюда, присядьте.
Вадим задержался, подумал, свернул к Русанову в проход и сел, придерживая брючину, чтоб не тёрла.
Уже заметно было, что Вадим раскрывал газету, она была сложена не как свежая. Ещё только принимая её в руки, Павел Николаевич мог сразу видеть, что ни каймы нет вокруг страницы, ни – портрета на первой полосе. Но, посмотря ближе, торопливо шелестя страницами, он и дальше! он и дальше нигде не находил ни портрета, ни каймы, ни шапки, – да вообще, кажется, никакой статьи?!
– Нет? Ничего нет? – спросил он Вадима, пугаясь и упуская назвать, чего именно нет.
