Александр Эртель - Жадный мужик
Дома – сын балованный, жена ополоумела от водки, и потужить Ермилу не с кем. Поплелся он в ряды, видит – богатые купцы сторонятся, другим и вовсе не до него: у самих пропали денежки за банком. Горько стало Ермилу.
– Дай, – говорит, – пойду к купцу Склядневу; был я в силе – купец Скляднев первый мне друг был.
Подходит, видит, сидит купец Скляднев за воротами, выставил брюхо – греет на солнышке. Приметил Ермила, хотел в горнице скрыться, да не успел. Подошел Ермил, снял шапку, поклонился купцу Склядневу. Тот еле до козырька дотронулся.
– Вот, Фалалей Иваныч, – говорит Ермил, – беда стряслась. Посоветоваться к тебе пришел.
Почесал брюхо купец Скляднев, зевнул.
– Мне бы теперь недосуг толковать-то с тобой, – говорит, а сам думает: не попросил бы денег взаймы.
Обидны показались Ермилу эти слова, да нечего делать, – стерпел.
– Как мне быть? Что мне, – говорит, – делать?
– Делай, что дураки делают. Дуракам закон не писан. Не льстился бы на большой процент – не плакали бы твои денежки. Жаден ты больно.
– От барыша-то и ты, Фалалей Иваныч, не откажешься. И в тебе жадности-то довольно.
– Прямой ты дурак и вышел! Я-то вот какой ни на есть, да богат, а ты – голь перекатная выходишь. Я, какие были лишние деньги, в казенный банк вложил: хоть меньше барыша, да тверже. А ты польстился, – вот и плачься теперь на свою глупость.
– Научи, что мне делать-то? Присоветуй.
– А уж это ты смекай. Голова всякому дадена.
Помолчал, помолчал Ермил, поднялся и говорит:
– Ну, видно, прощай, Фалалей Иваныч; не чаял я от тебя таких слов!
– Не взыщи. Чем богаты, тем и рады.
Понурился Ермил, побрел домой. Выскочили собаки купца Скляднева – принялись брехать на Ермила. Купец Скляднев и собак не отогнал.
XVII
Ходит-ходит Ермил по горницам, думает-думает. Ляжет спать – не дается ему сон. Ночи долгие, подушка под головой горячая – никак не найдет себе покоя. Лежит под боком Анфиса, свистит носом, и горя ей мало. Ванька чуть дождется ночи, перелезет через забор, поминай его как звали. Пусто в горницах. Перед божницей лампада светится, смотрит Спасов лик с образа.
И представляется Ермилу – смотрит Спас к нему в душу. Обернется Ермил к стенке лицом, натащит на себя одеяло, лежит, молчит. Нет ему сна. «Эх, – думает, – потужить мне не с кем». И вспомнил, как живал в мужиках. Случится с кем беда – не отступаются мужики, не сторонятся, как от чумного; работой иной не подсобит – на словах пожалеет: все легче станет на душе от доброго слова. Недаром молвится: на миру и смерть красна. «Эх, – думает Ермил, – худые люди в городах живут: богат ты – почет тебе всякий, обеднял – и вниманья своего не обращают на человека. Видно, не попусту сказано в городской песне: все друзья-приятели до черного лишь дня. Нет в городе правды». Да вспомнил, как жил, как народ обижал, как брата Ивана опечалил, – и того скучнее ему сделается. Разденет одеяло, посмотрит – в горницах пусто, перед божницей лампада светится, и глядит на него Христос строго, пасмурно. Сядет Ермил на кровать, схватится за виски, обливается горькими слезами.
Худо одно не ходит. Пока Ермил о пропаже своей убивался, пока раскладывал в мыслях, как бы ему из беды извернуться, да обдумывал свою жизнь – расшиб паралич Анфису. Сидел Ермил в саду, прибежали, сказали ему. Схватился он с места, побежал в горницы, увидал Анфису – весь затрясся. Не Анфисы ему стало жалко – вспомнил он, как хозяина своего удавил. Точь-в-точь Анфиса такая с виду. Запрокинулась навзничь, глаза кровью налились, жилы вспухли, щеки синие, рот перекосился. Обомлел Ермил, сел к сторонке и подняться не может: ноги подламываются.
Схоронили Анфису, остался Ермил с сыном Ванькой.
Продал дом, переехал на квартиру. Попытался торговлю завести, ссыпал вагон ржи у мужиков. Видит – трудно ему, ослаб, отвык от дела. Посмотрел на Ваньку – плохой ему помощник. Да и мысли не дают покоя. Взял, продал ссыпанную рожь, собрал деньги, схоронил в сундуке. «Много, – думает, – греха нажито на веку, буду проживать помаленьку, буду спасаться».
Ходит Ермил к обедне, ходит к заутрене, ходит к вечерне, все колени себе намозолил от поклонов. Начал поститься, по одной просвирке на день есть, – чай да просвирку, только и пищи принимает.
Раз лежит он в постели – в горнице пусто, перед божницей лампадка светит, и грызет его тоска. Представляется ему – едут они с хозяином дорогой: поле белое, небо белое, по сторонам вешки понатыканы, подреза визжат. Не может лежать Ермил, сел на кровать – разрывается в нем сердце. И взмолился он богу: «Господи, – говорит, – сколько я поклонов отбил, сколько денег по церквам раздал, сколько свечей поставил, сколько обеден отстоял! Отпусти ты мои грехи! Пошли мне сон спокойный!» Стал перед образом, начал поклоны класть. Положил поклоны, измаялся, прилег на кровать, задремал.
И слышит сквозь сон – зашуршало подле головы. Хотел глаза продрать, мигнул, опять задремал. И слышит сквозь сон – звякнуло, хлопнуло в горнице, затихло… Хотел проглянуть, одолела дрема, опять заснул. И вдруг слышит – крадется чья-то рука. Вскинулся Ермил, глянул: стоит перед ним Ванька в одних чулках, руку под подушку засунул. Содрогнулся Ермил.
– Что ты, – говорит, – пес, затеял?
Шарахнулся Ванька из горницы, скрылся. Вскочил Ермил с постели, сунулся под подушку, лежат ключи от сундука.
Вздул свет, отомкнул сундук, взглянул – так и ахнул. Денег нет, одна только завертка валяется.
Хотел Ермил бежать – ноги не слушают; хотел кричать – глотку перехватило, голосу нет. Так босой и просидел подле сундука вплоть до зари.
Наутро поглядели люди на Ермила – был мужик черный как жук, а теперь поседел, и узнать нельзя. В одну ночь стал седой.
Ваньки из города сбежал, а маленько спустя дошли до Ермила слухи – словили Ваньку на худых делах, сослали в Сибирь.
Помолился Ермил к богу: «Господи! Пошли ты смерть по мою душу!»
Не послал ему бог смерти.
XVIII
Узнал Иван – стряслась беда с братом Ермилом. Вздел зипун, взял посошок в руки, засунул ломоть хлеба за пазуху, пошел в город, разыскал Ермила. Видит – сидит на лавке старик, сгорбился, весь в морщинах. Прослезился Иван.
– Здравствуй, – говорит, – брат Ермил! Все ли здорово?
Вскинулся Ермил, ахнул, посветлел из лица, руки, ноги дрожат от радости. Сели, стали толковать. Видит Иван – и на человека стал не похож брат Ермил. Голос обрывается, по бороде слезы текут. Совсем расслабленный.
– Ты бы, – говорит, – Ермил, поопасался маленько. Убиваться грех.
Потупился Ермил в землю, плачет.
Поглядел-поглядел Иван, застилает ему глаза от жалости. Отвернулся, утерся полой, крякнул и говорит:
– Нечего тут толковать. Собирайся. Небось душевая-то твоя земля цела. Не съели ее. Ну-ка!
Послушался Ермил брата. Распродал свою худобу, выручил сотенный билет, половину в церковь отдал, – другую половину брату Ивану, взял котомку за плечи и пошел с братом в село.
Ивановы дела поисправились. Племянника в зятья отпустил, девок выдал, сына женил, народились внучата, поставил он другую избу; кишит у него народ; жить бы ничего, да земли маловато. Родились ребята после ревизии, не полагалось на них земли. Взялся Иван хлопотать, выставил старикам водки, выпоил красненькую, справились, не выписан Ермил из крестьянства, – отдали ему землю. Попытался Ермил за сохой походить, разломило поясницу, насилу до двора доволокся.
И поселился он в клети. Подсобляет бабам по хозяйству: когда резки намесит, когда помои вытащит, когда за водой сходит. На улицу глаз не показывает.
Выходил он сначала на улицу – загаяли его ребятишки. Как увидят, и ну кричать:
– Купец! Купец! Купи у нас возгрей на разживу!
Пройдет мимо Ермила баба, вспомнит Ермиловы обиды, не стерпит, сорвет сердце.
– Что, – скажет, – несытая душа, подавился? Заткнули тебе пасть?
И не стал Ермил показываться в народ.
Сперва, как пришел в село, облегчилась его душа. «Поживу, – думает, – на миру, отдохну от своих мыслей». Выйдет в поле, всякая былиночка его радует. Глянет на луговинку – «Вон, – скажет, – в ночное мы лошадей гоняли на луговину». Рад, что вспомнил. Встретится ракита у повертка, и ракиту вспомнит.
XIX
Однако пришло время, и воротились к Ермилу муки. Встала осень. Ночи пошли долгие, темные. Ляжет Ермил спать – бежит от него сон. Прислушается – все тихо. В хлеву корова хрустит. В катухе боров спросонья о колоду чешется. На селе собака брешет; побрешет-побрешет – выть примется. Петухи закричат. Перевернется Ермил другим боком, и на другом боку не спится.
Представляется ему прежняя жизнь. Того по миру пустил, другого обсчитал, третьего обвесил, четвертого по судам затягал.
Скучно Ермилу. Отгонит одни мысли – другие пойдут на смену.
Представится ему – обит голубым глазетом гроб, лежит в гробу сын Васька, носик завострился, из лица синий, на лбу венчик пристроен, обряжен в плисовую куртышку и в порточки. Дьячок стоит, псалтырь читает. Зажмет уши Ермил, уткнется лицом в изголовье. Не знает, куда деваться с тоски. Вскочит с постели, примется поклоны класть. Измается от поклонов, ляжет, задремлет.
