Юлия Кузнецова - Парижский паркур
– Тогда я объясню ей в подробностях, как разозлится мой дэд, если узнает, что это не дом, а ходячая пепельница.
Я хихикнула и заторопилась за мадам, которая скрылась за зеленой портьерой, отгораживающей вход в гостиную от прихожей. Я не удержалась и потрогала эту портьеру, потому что видела такие только один раз во дворце-музее Санкт-Петербурга. Она оказалась мягкой, а в одном месте я разглядела дырку, явно проеденную молью.
По правую сторону в гостиной стоял письменный стол, на котором лежала большая черная тетрадь, рядом с ней – серебряная подставка для ручек в форме туфли на очень высоком каблуке, из которой одиноко торчал затупившийся карандаш. Рядом стояла пепельница в форме мужского башмака, тоже, конечно, переполненная.
Мы уселись на жесткий диванчик напротив стола, обитый синим бархатом. Кое-где бархат протерся, виднелись проплешины.
За диваном стояла клетка, в ней сидел попугай. Неживой, из розового плюша, однако вода в мисочке на дне клетки была настоящая. Что за бред?
Рядом с ним в стене помигивал искусственный камин. Я видела такую муру только в магазинах и, если честно, не думала, что встречу нормального человека, купившего эту мигалку. Хотя это еще вопрос – нормальная ли наша мадам?
Она уселась за стол, открыла тетрадь, достала из ящика стола блестящую черную ручку.
– Vous аllez hаbiter dаns lа même chаmbre ou bien dаns les сhаmbres différentеs?[8]
Ника нахмурилась. Видно, на этот раз она не поняла, о чем идет речь.
– Double? Single? – повторила мадам с презрительной улыбочкой.
– Double, – сказала я.
– Single, – одновременно со мной сказала Ника.
Я удивленно посмотрела на нее. Что это за новости? Она что же – не хочет жить со мной в одной комнате? Почему?
Мне сразу вспомнилось страдальческое выражение лица ее мамы. Может, она права, и Ника ест только на публике? А на самом деле она голодает и, чтобы скрыть это, хочет жить отдельно? Тогда ей снова светит больница для анорексичек! А вина будет на мне. Еще чего!
– Ника, ты что? Давай жить вместе, – зашептала я, – а вдруг эта тетка – маньячка с топором? Посмотри, у нее все искусственное – и камин, и медведь, и попугай! А если медведя с попугаем она укокошила сама?
Ника фыркнула и махнула рукой.
– Double, – повторила я, и мадам записала что-то в своей тетрадочке. А потом протянула ключ и кивнула на лестницу, уходящую вверх.
– Trois, – сказала она, – three.
Видимо, имелся в виду номер комнаты.
– Мерси, – выдала я единственное французское слово, которое помнила. Ника же ничего не сказала. Схватила ключ и направилась к лестнице с высоко поднятой головой.
А я вернулась в прихожую забрать чемодан. Когда я притащила его в гостиную, мадам уже не было.
Я покатила по протертому ковру чемодан. По дороге бросила взгляд на книжную полку на стене за столом.
На ней стояли фолианты классиков французской литературы (я смогла прочесть фамилии Бальзака, Золя и Гюго), а еще две фотографии. Обе – в черных рамках. На одной был улыбающийся дядька в бархатном черном пиджаке. В одной руке он сжимал скрипку, а другой махал фотографу, словно прощаясь, и смеялся. На второй – другой дядечка, старше первого, коротко остриженный, с огромным носом. Его сфотографировали рядом с чьим-то бюстом, и у них обоих – и у дядечки, и у каменной головы – были одинаковые суровые взгляды.
Я вдруг вспомнила три кольца на пальце мадам. Два кольца – это вдова. А три? Дважды вдова? Ого...
Я снова глянула на медведя, чья мохнатая спина виднелась из гостиной, и на попугая, разглядывающего блюдце с водой, и по спине пополз холодок. Они напоминали дядек с фотографий – серьезного и улыбающегося.
– Очень надеюсь, что мадам не имела отношения к смерти всех четырех членов этой компании, – пробормотала я, направляясь к лестнице.
– Pardon? – послышался низкий голос, и мадам вынырнула откуда-то из-под лестницы. Там, похоже, была кладовка.
В руках мадам держала электрический чайник и фен. Все это она протянула мне, и пришлось взять все одной рукой, потому что другой я тащила чемодан.
– Ника, – позвала я, но та не откликнулась.
– Мерси, – выдавила я, балансируя на лестнице с чайником, феном и чемоданом в обнимку, – и боку еще. Merci beаucoup, в общем.
– De rien[9], – кивнула мадам, – вы отшень гадкие девчонки!
Я выронила чайник, он стукнулся и покатился вниз. Провод волочился за ним по ступенькам.
– Ой... С-сори... Па... пардон!
– Гадкие девчонки, – подтвердила мадам, наклонясь за чайником и снова подавая мне его, – отшень гадкие!
При этом, конечно, она улыбалась так презрительно, что я решила – еще один промах – и я стану третьим чучелом в этой гостиной.
Глава 6,
в которой я гуляю по крыше и узнаю кое-что о паркуре
Я толкнула дверь плечом и ввалилась в комнату.
– Ника! Ты не слышала, я тебя звала?! Там меня чуть наша чокнутая тетка не укокошила!
Ники не было в комнате.
– Эй, – испугалась я, – хеллоу?
За моей спиной распахнулась дверь. Это оказался туалет, и Ника выходила оттуда, вытирая руки о бумажную салфетку с брезгливым выражением лица.
– Там полотенца в бурых пятнах, – поделилась она, – и дверь в туалет не закрывается полностью.
– Но тут вроде, кроме нас с тобой, никого нет, – сказала я, устраивая чайник на комоде и втыкая вилку в розетку, – а я к тебе ломиться не собираюсь. Ты как насчет пообедать?
– Попозже, – ответила Ника.
Она бросила салфетку в пластиковую урну в углу комнаты и, подойдя к трельяжу, достала из своей сумки, стоящей на стуле рядом, косметичку.
Я скинула рюкзак на кровать у левой стенки, затолкала под нее чемодан и осмотрела комнату.
Трельяж был самым изысканным предметом интерьера. Остальное все – попроще и довольно обшарпанное. Две кровати, застеленные дешевыми флисовыми покрывалами. Тумбочки с исцарапанными поверхностями. Пара покосившихся стульев, деревянный шкаф и комод. На письменном столе – франко-русский разговорник.
Немного пахнет сигаретами, однако дышать легче, чем внизу. Наверное, потому, что Ника распахнула форточку. Через форточку доносился шум поезда и стук колес: окно выходило на станцию. Я проследила взглядом за одним из поездов, потом отнесла фен в ванную.
Там умылась, тщательно вытерла лицо полотенцем (и только потом вспомнила о бурых пятнах), поразглядывала темные круги под глазами (еще бы, сегодня встали раньше шести утра) и крикнула Нике:
– У тебя зубная щетка в косметичке или в чемодане? Если что, могу поделиться, мне папа сунул запасную.
Она не ответила. Я вернулась в комнату и обнаружила ее за трельяжем сосредоточенно расставляющей в ряд пузырьки и тюбики из косметички. Брови нахмурены, губы плотно сжаты, спина сгорблена. Меня это насторожило, но я постаралась не выдать беспокойства.
– Так что? Лопать пойдем?
Она по-прежнему не отрывала взгляда от своих пузырьков.
– Я хочу побыть одна.
– Расстроилась из-за чемодана?
– Нет.
– Из-за того, что пришлось со мной жить?
Она промолчала. И я поняла – что да, она хотела жить одна.
– Ника, перестань! Это же весело – вдвоем жить! Я лично всю жизнь об этом мечтала! Это же так романтично – приехать в Париж с подругой, спать в одной комнате! Вечером помечтаем вместе.
Она взяла пузырек с лаком и принялась рассматривать его.
– Да чем я тебе не угодила? – разозлилась я.
– Я люблю порядок.
– В смысле? Я тоже люблю.
– Я люблю, чтобы все вещи лежали на своих местах. А у тебя в гостинице под Звенигородом был кавардак.
И она поставила пузырек на место. На то, откуда его взяла.
– Это творческий кавардак, – попыталась отшутиться я, но мне стало не по себе.
Ника никогда раньше не упоминала о любви к порядку. И вообще выглядела очень странно. Как будто она была шариком, из которого выпустили воздух.
Может быть, на нее так подействовала дорога? Или этот странный дом? Ведь до встречи с мадам Ника была абсолютно нормальной. Бодрой, насмешливой – как обычно.
Я решила дать ей отдохнуть. Если стану давить – ничего хорошего не выйдет. Как у моих родителей не выходит, если они пытаются на меня давить.
– Приляг, – ласково сказала я, – отдохнешь, а потом уже пойдем поищем, где перекусить. А я пока на балконе займусь йогой.
Если честно, никакой йогой я заниматься не собиралась. Это была жалкая попытка пошутить. Я надеялась, что Ника язвительно напомнит, что я собиралась бросить йогу, раз уж Зет бросил меня. И какая йога на балконе зимой, пусть даже и во Франции?!
Но Ника словно и не слышала. Я вздохнула и вышла на балкон. Позвонил папа.
– Да, папочка, все просто отлично! Пансион прекрасный, и мадам очень строгая! Тебе бы она понравилась!
Когда папа отключился, я вздохнула. Мне долго еще предстоит изображать радость в голосе? Будет тут хоть что-то радостное?
Я осмотрелась.
Балкон как балкон. Железные перила, обшитые желтыми пластиковыми листами, кое-где отошедшими от реек. Не застеклено, конечно. В углу пластиковый стул, на его сиденье – лужица грязной воды, в которой плавают прошлогодние листики.
