Анна Никольская - Папатека
До урока оставалось шесть минут, а мне ещё надо было придумать, как избавиться от Павлинова.
Глава 5
Самая утончённая
Но от него не так просто было избавиться. Когда я вышел из школы (кое-как отвязавшись от Перекусихина), Павлинов уже поджидал меня у ворот.
– Сюрприиииз! – пропел он, наскоро целуя воздух вокруг моих щёк. – Ну, как прошёл день? – И, не дав мне ответить, затараторил: – А у меня восхитительно! С утра были съёмки – у самого Гадюкина, представляешь? Он гений, натуральный бог во плоти!
Я не представлял.
– Потом бассейн, тренажёрный зал – поработал над мышцами пресса, затем лёгкий ланч в любимом заведении, ха-ха-ха, встретились с Кошкиной, представь себе на минутку, у неё новый нос!
– Как это?
– И губы! Это же просто смешно! В её-то годы! Кошкиной давно на пенсию пора! Затем снова съёмки, съёмки, съёмки. Да, я востребован, как никто, к чему скрывать? Но некоторым, заметь, это не по нраву! Угрюмые, мрачные личности! – Он яростно пригрозил кому-то кулачком.
– Кто? Гадюкин или Кошкина?
– Запомни, Витя, своих близких друзей я ни с кем не обсуждаю. Даже с тобой! – поджал губы мой новый папа. – Да будет тебе известно, сын, скоро я буду на обложке «Фог»! И заметь, не в мае, не в июле и не после дождичка в четверг, а в декабре! Я буду первой мужской моделью, которая удостоилась подобной чести! Ну и вот, о чём это я. Да, ты поел? Ах, неважно, неважно! Сегодня мы будем ужинать у французов! Но никаких лягушачьих лап! Да что же ты, пошевеливайся – не то мы смертельно опоздаем!
– А куда мы идём? – Мы свернули в какой-то переулок, совсем не туда, где стоял наш дом.
– Это сюрприиииз! – опять протянул Павлинов. – Ой, ладно, сейчас всё расскажу, а то меня просто распирает! Мы идём в салон!
– Куда? – Я сначала не понял.
– Господи, ну в сало-о-он! Будем тебя стричь и вообще облагораживать. А то ты как будто не мой сын, Витя! – Он укоризненно покачал головой.
Я не знал, как можно меня постричь после вчерашнего. После того, что сделал со мной мой родной папа. Но я не возражал. Меня начал забавлять этот Павлинов. По крайней мере, он не злой и весёлый. А в салоне красоты я ещё ни разу не был.
Там его знали все. Нас встретили, словно дорогих сердцу гостей. Нас целовали и обнимали, нам говорили комплименты и не больно щипали меня за щёки. Потом Павлинов ушёл на какие-то «обертывания», а меня усадили в кресло и стали пристально разглядывать в зеркало. Их было человек пять – тех, кто меня разглядывал, и все они чем-то неуловимо походили на Льва Клементьевича.
– Лысина ему не к ушам! Категорически!
– Он похож на черепаху! Взгляните на этот узкий затылочек!
– О каком затылочке идёт речь? Его же здесь в принципе нет!
Тут я испугался и потрогал себя за затылок. Он был там, где ему и положено. Я облегчённо вздохнул.
– Наращивание. Определённо наращивание!
– Не выдумывай глупостей! Ему подойдёт парик!
– А что, если выкрасить его в номер двести девяносто восемь?
– Это будет чудовищно!
В общем, эти пятеро ещё долго рядились, что делать с моей вопиющей стрижкой. Папа там, наверное, в гробу сто раз за это время перевернулся. Вернее, в саркофаге. В конце концов меня решили просто причесать и причёсывали добрых сорок минут. Я смотрел, как парикмахер, которого звали Рома, задумчиво водит расчёской по моей голове и хмурится, хмурится, хмурится. Чтобы как-то отвлечься, я стал читать журнал, но там тоже всё было про причёски. Скоро Рома возликовал:
– Взгляните на это, а?! – Он развернул меня в кресле и продемонстрировал окружающим.
– Чудесно! Вот что значит профессионал! – затараторили наперебой остальные. – Ты преобразил его до неузнаваемости. Ну, как тебе? – спросили у меня с придыханием.
Я ещё раз посмотрел на себя в зеркало. С тех пор как я уткнулся в журнал, там ничего не изменилось. Я продолжал оставаться наголо бритым мальчиком десяти лет с оттопыренными ушами.
– Красиво, – сказал я, чтобы никого не расстраивать. Они же тут из кожи вон лезут, чтобы угодить моему новому папе.
Рома захлопал в ладоши и чуть не расплакался от благодарности за мой сухой комплимент.
Что делали со мной потом, я плохо помню. Потому что потом в салон зашла наша классная, Анна Емельяновна, и ей стали делать маникюр. Допустить, чтобы она меня увидела здесь, я никак не мог. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы стать невидимым или, по крайней мере, неузнаваемым. И когда мне предложили сделать глиняную маску, я с радостью согласился. И на всё остальное тоже – на все эти пилинги-шмилинги и разнообразные косметические процедуры.
Из салона я вышел красивый как бог и голодный как волк. И ещё я твёрдо решил, что туда я больше не ходок.
– Тебе понравилось? – спросил Павлинов и, не дав ответить, добавил: – Теперь ты писаный красавец – весь в меня! – Он с гордостью взял меня за руку и повёл через дорогу на красный свет. В ресторан.
Я ещё никогда не был в ресторане, поэтому очень нервничал. Я нервничал, когда нас встречали у порога и провожали за столик, нервничал, когда усаживался на бархатный стул, нервничал, когда изучал меню величиной с доску для сёрфинга. Но больше всего я занервничал, когда увидел, сколько столовых приборов лежит с каждой стороны моей тарелки. Всего их было десять, и о назначении некоторых я мог лишь смутно догадываться. Хорошо, что заказывать мне ничего не пришлось. Павлинов нашептал что-то официанту на ухо, и тот умчался выполнять заказ.
Нам принесли прохладительные напитки. Я хотел колу, но подали мне холодный зелёный чай. Он пах духами и был такой густой, что в нём стояла ложка.
– Я рад, что ты мой сын, Витя, – сказал Лев Клементьевич, грациозно отпивая из бокала, как настоящий павлин.
– Да? А почему? – спросил я. Честно, ничего особенно радостного в том, что я его сын, я не видел.
– Всегда хотел, чтобы мой сын пошёл по моим стопам!
– Но я не собираюсь идти по твоим стопам, – откровенно признался я. – Я мечтаю стать гонщиком «Формулы один» или, на худой конец, изобретателем.
– Ой, не смеши меня, – отмахнулся папа. – С такими внешними данными тебе прямая дорога на подиум.
– А разве у меня есть внешние данные? – заинтересовался я. Признаться, я всегда считал себя мальчиком посредственным, с маленьким носом и худыми ногами.
– Вот увидишь, пройдёт пара-тройка лет, и ты станешь знаменитым! Мы с тобой исколесим весь мир! Париж, Милан, Токио, Нью-Йорк… Мы станем первыми в своём роде! Брат и брат Павлиновы! Вернее, братья Павлиновы!
– Вернее, отец и сын, – поправил я своего размечтавшегося папашу.
– Ах, не в этом суть! – Он опять отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.
Я хотел ему возразить, напомнить о том, что молодость не вечна, что рано или поздно наступит старость, и если у него не будет нормального работящего сына, то некому будет носить стаканы с водой. Но тут пришёл наш официант и принёс закуски. Это были очень странные закуски – они все были разноцветные и не очень съедобные на вид. Одна закуска была фиолетовая и прямоугольная, а вторая – в форме ярко-зелёной пирамиды.
– Молекулярная кухня! – воздел палец к небу Павлинов, отправляя в рот что-то с оранжевым дымком.
– Какая? – не понял я.
– Ну, экспериментальная, – неопределённо поводил он в воздухе вилкой.
– Понятно, – кивнул я, притворяясь, что мне всё понятно. – А можно кусочек хлеба?
Папа хотел возразить, но официант был уже тут как тут. Он налил мне в розетку какой-то массы и убежал к другому столику.
– Что это? – брезгливо понюхал я серое вещество.
– Жидкий хлеб, ты же сам просил. Но я бы на твоём месте от мучного воздержался.
– А оно разве мучное? – Я недоверчиво покосился на подозрительный хлеб.
Павлинов вздохнул:
– Жидкий хлеб, мороженое из сельди, пельмени из прозрачного теста, взрывающийся на языке борщ, спагетти из холодца – всё это дело рук молекулярных волшебников, поваров, которые работают по законам химии и физики.
Физику и химию мы ещё в школе не проходили, поэтому мне нечего было на это возразить. Я уткнулся в тарелку с квадратной синей яичницей.
По пути домой Павлинов с увлечением рассказывал о том, что Гадюкин – настоящий гад. Только он не мне рассказывал, а Кошкиной, которая звонила ему по мобильному телефону, чтобы сообщить последние новости. А я думал, что он гений, этот Гадюкин.
– Как, он забраковал моё портфолио? – кричал папа в трубку. – Я сейчас упаду без чувств! Воды мне, воды! Нет, мне сегодня уже нельзя! Да, а ты что? А он что? А ты? А он?
Я шёл рядом и думал о том, какая это всё-таки непростая работа – быть фотомоделью. Тем более для мужчин. По-моему, женщины как-то лучше приспособлены к тому, чтобы на них мерили одежду, надевали туфли с каблуками, а потом фотографировали. И вообще, они более устойчивы ко всяким разным гадюкиным – в смысле психологически. Я посмотрел на папу (он плакал и рвал на себе пышные, красиво уложенные волосы) и от всего сердца его пожалел. Лежал себе, лежал человек в саркофаге, никто его не трогал. А тут я.
