Сергей Григорьев - Малахов курган
– Тебе спасибо, Павел Степанович! – ответили матросы.
Поговорив с матросами, Нахимов направился к банкету исходящего угла бастиона. Юнга Могученко-четвертый шел рядом с Нахимовым, показывая ему зрительную трубу, расписанную цветными рисунками сигнальных флажков.
– Глядите, ваше высокопревосходительство, какое мне батенька наследство оставил! Мне бы сигнальщиком быть, а то я без должности нахожусь… Велите, Павел Степанович, приказ написать.
Нахимов покосился на зрительную трубу Вени и отвечал:
– Да ведь какой из тебя может быть сигнальщик? Тебе с банкета через бруствер не видно…
– Будьте надежны! Я уж приладился: табуретку ставлю. Очень даже видно!
– Ну пойдем, сигнальщик! Посмотрю на неприятеля в твою трубу.
– А в приказе будет? Надо в приказе сказать. Ого! Сигнальщик Могученко-четвертый! Идемте! Павел Степанович, вон на банкете моя табуретка стоит…
Веня, забыв от радости правила чинопочитания, сунул трубу Нахимову и, схватив его за руку, тянул к банкету, где была приставлена к валу табуретка.
Нахимов, усмехаясь, шел туда, куда тянул его юнга, и на ходу сказал адъютанту:
– Лейтенант, запишите, что юнга Могученко-четвертый зачисляется сигнальщиком на Корниловский бастион.
Именинники
Командир Малахова кургана капитан 1-го ранга Керн и командир батареи исходящего угла лейтенант Петр Лесли, узнав, что на батарею прибыл Нахимов, поспешили ему навстречу.
Керн рапортовал о том, что на бастионе все обстоит благополучно, и затем, желая увести Нахимова с опасного места, сказал:
– У нас служат перед образом всенощную. Не угодно ли вам, Павел Степанович, послушать службу?
– Можете идти, если вам угодно. Я вас не держу-с! – сухо ответил адмирал.
Керн поклонился, но остался при адмирале, желая разделить с ним опасность.
Нахимов взглянул на Лесли и, улыбаясь, воскликнул:
– Ба-а! Я и забыл, что вы, Петя, завтра именинник. Ведь завтра «Петра и Павла»[343]. Я только сейчас забыл, а всё помнил. Я вам приготовил славный подарок. Вот увидите…
– А мне? – по-мальчишески спросил лейтенант Павел Колтовский и ребячливо надулся.
– И вы завтра именинник?
– Так точно!
– Ну и вам будет сюрприз.
Все рассмеялись.
Лесли сказал, поклонившись адмиралу:
– Прошу вас, Павел Степанович, завтра ко мне на пирог, здесь, на бастионе.
– Благодарю-с! Не премину вас поздравить.
– Да ведь и вы, Павел Степанович, завтра именинник! – сказал капитан Керн. – Поздравляю с наступающим тезоименитством[344] вашим!
Нахимов отмахнулся.
– Павлов и Петров много-с! – раздраженно бросил он.
Веня слушал этот разговор, жалея, что он не Петр и не Павел, – ему тоже захотелось быть именинником: его именины дома не праздновали никогда.
В это время на батарее комендор Стрёма зарядил тяжелую бомбическую пушку, чтобы выпалить в присутствии адмирала. Видя, что все готово для выстрела, Веня попросил свою зрительную трубу у Нахимова:
– Я только на минутку. Я отдам! Только посмотрю, куда попадет!..
Веня вскочил на табуретку и, примостив трубу на бруствер, приложился к ней глазом. Орудие дохнуло. Выстрел оглушительно грянул…
– Эх, как их знатно подбросило! – воскликнул Веня, когда со стороны неприятельских траншей послышался взрыв бомбы. – Трое вверх тормашками взлетели. Ваше высокопревосходительство, глядите, тараканами забегали!
Нахимов принял из рук юнги трубу и стал смотреть. Белая фуражка адмирала показалась над бруствером и привлекла внимание французских стрелков. Пуля ударила в земляной мешок около Нахимова.
– Павел Степанович, снимите фуражку: они в белое бьют, – посоветовал адмиралу сигнальщик.
Несколько пуль просвистело мимо.
– В вас целят, адмирал! Сойдите с банкета! – тоном почти приказа крикнул Керн.
Нахимов, не внимая предостережениям, продолжал смотреть в трубу и вдруг, тихо ахнув, повалился навзничь, выронив трубу из рук. Фуражка свалилась с головы Нахимова. Над правым глазом его проступило небольшое кровавое пятно.
Веня стоял ошеломленный, не понимая того, что случилось. Все на мгновение остолбенели. Потом подняли бесчувственное тело Нахимова и понесли к развалинам Белой башни. Здесь дежурила сестра милосердия. Накладывая на голову Нахимова повязку, она убедилась, что рана сквозная: на затылке сочилось кровью большое выходное отверстие. Нахимов тяжело дышал.
Известие о несчастье пробежало волной по бастиону. Когда Нахимова несли через Чёртов мостик, за носилками шла толпа с обнаженными головами. Площадка, где Веня на молебне узнал, что месяц в Севастополе будет считаться за год, совсем опустела. Все провожали носилки.
Нахимова снесли на Павловский мысок и оттуда перевезли на Северную сторону в шлюпке. Собрались доктора и признали, что рана смертельна.
Нахимов почти не приходил в сознание, хотя открывал изредка глаза, шевеля сухими губами, как будто хотел что-то сказать. Подумали, что он просит пить, и поднесли к его губам стакан с водой. Он поднял руку и отвел стакан…
Больше суток Нахимов боролся со смертью. Все время около дома, где помещался госпиталь, теснилась безмолвная толпа солдат и матросов.
Около полудня 30 июня Нахимов скончался.
Похороны
Тело Нахимова положили в гроб, поставили на катафалк[345], воздвигнутый на баркасе.
В последний раз Нахимов переплывал изумрудные воды Севастопольской бухты. Корабли, мимо которых плыл баркас, приспускали флаги и салютовали тем числом выстрелов, какое полагалось адмиралу при жизни. Команды стояли наверху в строю с обнаженными головами.
От Графской пристани до бывшей квартиры Нахимова на горе гроб несли моряки.
Тело Нахимова накрыли огромным кормовым флагом корабля «Мария», пробитым во многих местах и прорванным снарядами в Синопском бою. В головах у гроба скрестили три адмиральских флага.
Из раскрытых настежь дверей зала на стеклянную террасу и с террасы – в сад, где зацветали поздние розы, Нахимов, если б мог открыть глаза, увидел море, подернутое серебряной чешуей зыби, и на нем черными против солнца силуэтами неприятельские корабли.
Круглые сутки непрерывными вереницами к дому Нахимова стекались солдаты, матросы, офицеры, матроски, жители Корабельной слободки, городские дамы и рыбаки-греки с женами и детьми.
На 1 июля назначили похороны. У дома Нахимова выстроились два батальона, пехотный и сводный флотский, и батарея полевых орудий. Гроб из дома до церкви и из церкви до Городской высоты, где для Нахимова приготовили могилу рядом с Истоминым, Корниловым и Лазаревым, несли на руках. Церемония затянулась до вечера из-за того, что тысячи людей хотели в последний раз взглянуть на умершего и проститься с ним. Печально звонили колокола. Похоронное пение надрывало сердца. Пронзительные вопли медных труб покрывали рыдания и причитания женщин.
На небе клубились низкие, мрачные тучи. Ветер дул с моря. Под ружейный салют батальонов и орудийный с корабля «Константин» тело Нахимова опустили в могилу. Неприятель знал о страшном несчастии, постигшем Севастополь. Во время похорон с неприятельских батарей не было сделано ни одного выстрела.
– Хозяин ушел, а без хозяина дом сирота, – сказал кто-то на похоранах адмирала.
Да и один ли раз сказаны были такие слова?! И мысль, которую не все решались высказать вслух, у всех была одна и та же.
Тотлебен, которого незадолго до смерти Нахимова вывезли на Бельбек, не мог быть на похоронах друга. Он написал жене: «Сердце Севастополя перестало биться».
Черная речка
Главнокомандующий Горчаков понимал, что бросить Севастополь, не дав генерального боя, невозможно. Император Александр II в письме к Горчакову признавал необходимым предпринять что-либо решительное, «дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона».
Главнокомандующий созвал военный совет. Горчаков объяснил, как он сам понимает положение дел, и предложил генералам представить на другой день письменные ответы. Горчаков, стараясь только выиграть время, спрашивал генералов, продолжать ли оборону Севастополя по-прежнему или же немедленно после прибытия уже идущих в Крым подкреплений перейти в решительное наступление. Во втором случае Горчаков хотел знать: какие действия предпринять и в какое время.
Генералы на следующий день представили свои ответы. Большинство высказалось за наступление через Черную речку. Остен-Сакен предложил очистить Севастополь и, собрав всю армию воедино, действовать в поле. Инженер-генерал Бухмейер считал необходимым сочетать наступление на Черной речке с атакой от Корабельной стороны. Генерал Хрулев предложил три различных плана действий и нерешительно высказался за наступление с Корабельной стороны.
Читая и сводя к одному представленные мнения генералов, Горчаков имел уже свое готовое решение. «Я иду против неприятеля, – писал он военному министру еще накануне. – Если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени». И далее прибавил, что сам считает свое предприятие безнадежным. Отправляя царю депешу, о решении, согласно мнению большинства военного совета, атаковать неприятеля со стороны Черной речки, Горчаков захотел узнать мнение и генерал-адъютанта Тотлебена. Почему он не запросил его мнения раньше, раз для других требовались письменные ответы? Нетрудно понять почему: Горчаков предвидел, что Тотлебен дал бы ответ ясный, неоспоримо обоснованный. И при свидании Тотлебен убедил Горчакова в совершенной бессмысленности атаки неприятельских позиций, неприступных со стороны Черной речки. Тотлебен считал возможной только внезапную атаку с Корабельной стороны, собрав здесь в один кулак все пехотные силы.
