Улья Нова - Птицы города
Раз в неделю у Василисы Прекрасной был особый ритуал – зайти в курятник с небольшой скрипучей кошелкой и отобрать у «шалопутных» яйца. Я была любимой правнучкой, поэтому иногда и мне разрешалось заглянуть туда вместе с ней. С солнечного двора, где цветут люпины, сирень, а ближе к осени – золотые шары, попадаешь в душное темное помещение. Когда глаза привыкнут к сумраку, различим земляной пол и стружки, белые мазки помета, большая консервная банка из-под селедки – с мутной водой. Зернышки, просо и сено повсюду. На насестах, на полках, привешенных вдоль стен, притихли куры, затаились и в тревоге разглядывают вошедших. Какая-нибудь одна тихонько заголосит. Пожалуется в голос. Или запоет их печальную куриную песнь на всю округу. Ощущение, что попал в средневековье. Особенно когда, порывшись в сене, Василиса Прекрасная выхватывает, отирает подолом юбки и перекладываешь яйцо в скрипучую самодельную кошелку.
Каждую весну Василиса Прекрасная покупала в курятник пополнение. Из десяти цыплят обычно выживали два-три. Слабенький цыпленок становился мокрым, все больше дремал, забившись в угол картонной коробки. Потом умирал. Однажды среди цыплят попался один черный. Я сразу его приметила, забрала к себе, он воспитывался отдельно – среди моих кукол. А когда совсем вырос – превратился в черную курицу Маруську, вскоре ее забрали в курятник. Курица-Маруська была доверчивой и ручной. Подходила на зов. Давала почесать шею, поросшую жесткими перьями. Подлетала на скамейку, забиралась посидеть рядом. А ближе к осени Маруська исчезла. Может быть, ее украл только что вышедший из тюрьмы деревенский вор Санек. Может быть, ее утащил какой-нибудь зверь, вроде хоря. Или сама прабабушка зарезала ее на суп тайком от меня, чтобы не расстраивать. Так или иначе, на этом и закончилась история моей ручной и волшебной, черной курицы.
Зато осенью всегда было особое удовольствие – отрезать голову подсолнуху, залезть на русскую печку, примоститься под боком у Василисы Прекрасной и назойливо расспрашивать ее о прошлом. Откуда она? Сколько у нее было сестер и братьев? Почему не умеет читать? Или только делает вид, что «неграмотная»? Почему ее выдали замуж в четырнадцать лет? Кому теперь принадлежит дом ее отца? Что значит «раскулачили». За что она работала на лесозаготовке?
Каждый вопрос был камешком, который бросаешь в темный и бездонный колодец прошлого. А потом ждешь, затаив дыхание, что там, на глубине – вода, жижа или каменистое дно. Иногда Василиса Прекрасная немножко рассказывала. То, что считала нужным. Но чаще всего она становилась глухой. Отмахивалась, прикидываясь, будто вопросы ей надоели. Хитрила. Поругивалась. Заговаривала зубы. Если она решала, что больше не будет отвечать, что на сегодня допрос закончен, бессмысленно было настаивать и канючить, потому что Василиса Прекрасная была своенравной, несгибаемо упрямой. Всем своим существом она воплощала суровый и мрачный многовековой матриархат. И не было на этом свете и на том свете силы, способной сломить, покорить и подчинить ее. Примолкнув, она сверкала в сумрак из щелочек сине-голубой озерной водой глаз. Вылущивала молочные, еще не совсем спелые семечки из подсолнуха, громко сплевывала мягкую шелуху в кулак, потом отправляла горсти шелухи в карман фартука.
Частенько совсем поздней осенью, в древнем возрасте за девяносто, она таскала из лесу огромные сосновые бревна на дрова. Худенькая, сухенькая, в цветастом платочке, хлюпала по раскисшей после дождя проселочной дороге износившимися галошками на босу ногу...
Попугай №1
Мне лет пять, я валяюсь на красной ковровой дорожке, пытаюсь по картинке воссоздать узор мозаики из разноцветных пластмассовых фигур. Узор почти собран. Опять нечего делать. На полу, рядом с деревянным грибом для штопки, топчется мой желтый волнистый попугай, что-то неразборчивое чирикает самому себе. Я целеустремленно направляюсь к окну, чтобы, прижав нос к холодному стеклу, стоять и следить, что делается на улице, не гуляет ли кто-нибудь из моих знакомых во дворе. Сама не зная, почему, просто так, перепрыгиваю через попугая, сидящего на полу, но, не рассчитав прыжок, приземляюсь на его маленькое желтое тельце. Через минуту безжизненная, поникшая птица в моих руках, а сердце бешено колотится, не в силах смириться с необратимым, надеясь, что еще можно что-нибудь исправить.
– Однажды я тоже убил птицу, – признается он по телефону. – Неужели теперь всю жизнь мне придется общаться с убийцами птиц? – У меня жил попугай, обыкновенный, волнистый, зеленовато-голубой. Однажды мы с дядей поехали на рыбалку. Три дня ловили лещей, окуней, толстолобиков. Тут же варили на костре уху или коптили. Вкусная была уха. Через три дня, очень усталый, возвращаюсь домой, плюхаюсь без сил в кресло. И тут, как бы тебе сказать, чувствую, что с попугаем что-то нехорошее. Смотрю в сторону его клетки. В этот самый момент птица падает с жердочки, а я вспоминаю, что не оставил ему ни пить, ни есть. Бросаюсь к клетке, вынимаю птицу, делаю ей искусственное дыхание, тыкаю носиком в поилку. Безрезультатно – мой попугай умер с голоду.
Девушка-коммунистка рассказывала, что тоже однажды убила попугая. Оставила клетку с птицей на кухне, а одна из конфорок газовой плиты была включена. Газ потихоньку наполнил кухню, а попугай потихоньку улетел в мир иной. Смертью храброго в газовой камере скончался. Умер и стал ангелом.
Синицы
В раскрытую створку застекленного балкона влетели три синицы. Скорее всего, нашли съедобное на балконе и, суетливо трепеща крылышками, чирикают наперебой. Почему решили, что если птица влетела в дом, то это к смерти? Три птички с золотым волосом Изольды. Значит, я скоро умру? Подхожу к балконной двери, и три синицы, клевавшие разложенную на балконе петрушку, испугавшись, улетают.
* * *После того, как попугая похоронили под березой, что росла прямо перед балконом, я была безутешна. Чувствовала себя виноватой. Такое оказалось тяжелое, прибивающее к земле, это ощущение вины. Вид пустой клетки вызывал слезы. В тишине слышался немой укор: «Как же это ты так?»
Дед не хотел видеть в моем поступке проявление характера или перст судьбы. Он говорил: «С кем не бывает?» И еще прибавлял: «Полно этих птиц, вон они летают, не знают, куда деваться», – и показывал головой в окно, где в ветвях сирени щебетали синицы.
Потом дед поставил пустую клетку на балкон, насыпал на дно пшена, а к дверце привязал веревку. Мы спрятались в комнате, наблюдая, как на балконе синицы прыгали вокруг клетки, усаживались на ее крышу, поглядывали одним глазом на зерно, юркими движениями приближались к раскрытой дверце и ныряли внутрь. В это мгновение дед тянул веревку, дверца клетки закрывалась. Плененную синицу, несмотря на ее нежелание и попытки освободиться, мы вылавливали из клетки и отправляли в желтое детское ведро с красной крышкой-ситечком. Охота продолжалась довольно долго и азартно. Вскоре в ведре копошился добрый десяток синиц и еще парочка воробьев. Не помню, кто из нас решил-таки прервать поимку и остановиться, но помню точно, что из большой комнаты, где был балкон, мы в нетерпении перебежали в маленькую прямоугольную комнатку с диванчиком «москвичкой», покрытым красным ковровым покрывалом. Здесь мы сняли с ведерка крышку, и десяток птиц вырвались, выплеснулись, разлетелись по комнате. Они сновали, знакомясь с неизвестным помещением, изучая шкаф, они прыгали на телевизоре, где вчера на съезде что-то говорил пожилой дядька с густыми бровями, которого добродушно с ухмылкой называли «Брежнев». Две синицы разгуливали по подоконнику, пытаясь вырваться, со всей силы бились в стекло. Эта прозрачная преграда по пути к небу была им незнакома.
Синицы прыгали и по красной ковровой накидке дивана. Одну из них после долгих попыток все же удалось поймать. И сейчас помню это ощущение маленькой птички грязно-желтого цвета в руках, ее неистовые попытки вырваться. Синица в руках – это трепещущее и теплое. Сильное, бьющееся, живое. Напоминает сердце.
Попугай №2
Синицы летали по комнате недолго. Вернулась с работы бабушка-медсестра. Ее негодованию не было границ. Она распахнула окно, и синицы одна за другой покинули комнату. Последних птиц бабушка прогоняла полотенцем, как мух. А в другой комнате я сидела на коленях у деда и хныкала. Да дед и сам расстроился. Когда я плакала в детстве, то никак не могла остановиться. И тогда, у деда на коленях, мне было жалко геройски погибшего попугая, и нас, наказанных, и синиц, которые улетели, так и не успев понять, какие мы, как следует познакомиться с нами. Я плакала все сильнее. Знала ли я, что когда-нибудь не смогу плакать, разучусь. Что плачу про запас. Конечно, нет. Всхлипывая, смотрела на небо, которое медленно меняло цвет. Почти незаметно, застывшее, оно темнело. И только изредка, пролетающие мимо окна голуби или вороны, серые движущиеся тени, с неразличимыми от быстроты очертаниями, напоминали, что время идет.
