Эдуард Веркин - Через сто лет

Опаздываю. Снова опаздываю. Быстро чищу остальные, хватаю рюкзак, сбегаю по лестнице, подхватываю по пути велосипед.

До школы еще полтора часа, и я должен заехать к Костроминой. Потому что после школы не успею, после школы у меня много дел. Буду кататься на трамвае, смотреть в окно и думать. Потом в книжную лавку, читать. Потом в библиотеку, тоже читать. Кино еще буду смотреть, японское. И еще я должен записаться на прием в поликлинику, на психотесты. Хочу поступить на курсы, получить права на собаку. А потом, уже совсем вечером, в добровольческий патруль – собирать сомнамбул. Кроме того, сегодня среда, и я пойду в шахматный клуб, играть до утра. Но сейчас к Костроминой, шесть минут.

Поднажав, успеваю за пять, да и дорога хорошая, великов мало, а те, что есть, от моего моноцикла шарахаются, как от ладана, сомнамбул тоже немного, вчера мы хорошо поработали. Дверь открыта, матери Костроминой нет. Ее никогда нет, пару раз ее видел. Прохожу на второй этаж, в комнату, я всегда сижу у Костроминой. Минуту, две. Затем спускаюсь в подвал.

Семнадцать ступенек, потом еще семнадцать, дверь. Подвал общий, семейных кабинок нет, вдоль стены стоят скучные колбы, вот и все. Компрессоры жужжат, в колбах циркулирует воздух. Темно.

Я считаю, раз-два-три-четыре, возле девятой останавливаюсь. Включаю подсветку. В колбе просыпаются синие светодиоды, пузырьки окрашиваются бирюзой, Костромина висит в прозрачной глубине, смотрит на меня.

Энтропия. Пока это неизлечимо. Но над этим работают. Я хожу в научный кружок, там говорят, что с этим скоро покончат. С энтропией, с сомнамбулизмом. Сыворотку, опять же, разрабатывают. Но нужно время.

А пока Костромина спит в кислоте. На ней костюм из черного ультрасиликона, хрустальные очки, препятствующие срастанию глазниц, лица не видно, Костромина похожа на тритона. Только без хвоста.

– Привет.

Я достаю из-под колбы складной стульчик. Титановый. Немного грубый, но это простительно – я сделал его сам, вручную, сломал четыре ножовки.

– Новый год скоро, – говорю я. – Опять. Праздник. Веселье. Я, кстати, учусь веселиться. Не веришь? Могу показать.

Я смеюсь. Ха-ха-ха.

Смеюсь я хорошо, правильно. У меня не только дневник, но и компьютер, получил на соулбилдинге. В нем много интересного, например, программа для правильного хохота. Смеешься – а по экрану скачут красные столбики. А на заднем плане зеленые столбики – это образец, и надо тренироваться, чтобы твои красные совпали с правильными зелеными. Я за четыре месяца научился, и теперь смеюсь, как известный старинный актер.

– Ха-ха-ха, – смеюсь я. – Ха-ха.

Очки у Костроминой поблескивают, вереницы пузырьков обтекают у-силикон.

– И так могу восемь минут, – сообщаю я.

Костромина молчит.

– И плакать могу. Смотри.

Плакать тяжело, долго над этим бился. Мышечная структура включает в себя около трехсот единиц, от огромных ягодичных до малюсеньких в глазу.

В слезопроводящих протоках тоже есть мышцы.

– Смотри.

Из моих глаз выползают мелкие слезы.

– Могу крупнее.

Слезы становятся гуще и весомее.

– Ну, как?

Костромина плывет в кислотном вакууме.

– Нет, понятно, что еще не совсем то, но я стараюсь. Стараюсь. Нет, я знаю, что надо по-другому, надо, чтоб от души… Но все равно.

Прижимаюсь лбом к толстому хрусталю. Холодно, даже я чувствую.

– А Беловоблов под грузовик тут попал. По-настоящему. Ничего, скоро выздоровеет. Он же крепкий, ты знаешь. Груббер тоже под грузовик попала.

Ничего.

– Да нет, это шутка. Разве может что-то случиться с Груббер и с Беловобловым? Они вечны, их никаким грузовиком не прошибешь. Поэтому мир не погибнет – он будет держаться на Груббер с Беловобловым – это точка опоры. Так что у нас все в порядке, как всегда.

Пузыри скапливаются у нее под носом, освобождаются, волосы Костроминой вспыхивают черным облаком.

– Ладно, – говорю я. – До завтра. У меня еще дела…

Я прикладываю к стеклу ладонь.

Холодно.

Недостижимо.

– Чуть не забыл. Тебе подарок.

Я достаю из рюкзака коробку.

– Это гирлянды. Я сам сделал.

Действительно сам. Лампочки из велосипедных фар, выкрасил их разноцветно, аккумулятор поставил емкий, его на три дня хватит. Щелкаю переключателем. Огонечки, зеленых больше. Дышу на присоску, леплю на стекло.

– С Новым годом, – говорю я.

Не так. Надо с выражением. Представляю зеленые столбики.

– С Новым годом!

Костромина молчит. Пузырьки сворачиваются в замысловатую спиральку над ее головой.

– С новым счастьем.

Через сто лет

– Почему же вы не улетели? – спросил журналист. – Почти все ваши… Ну, кто не захотел обратиться… они улетели. Меркурий, глубокий космос, мало кто на Земле остался.

Сегодня от него пахнет клубникой. Наверное, увидел, как я морщусь при его приближении, и перешел на фруктовую гамму.

– Они улетели, а вы остались на Земле? Почему так?

Я промолчал.

– И все-таки, как у вас получилось? – почти шепотом сказал он. – Вы же первый, на кого сыворотка подействовала. До этого почти пятнадцать лет впустую, ни одного положительного случая. А потом вы… Именно благодаря вам удалось запустить массовое производство, это все знают. Почему именно вы?

Я снова промолчал.

– У вас в крови были обнаружены антитела, генетическая мутация… Но это ведь чушь. Чушь! Никакая это не мутация, это Прощение! Профессор Цянь тоже так полагает!

Журналист поглядел на меня с восторгом.

– Вы первый, кто смог… – он сбился. – Первый, кто заслужил… Вы первым стали человеком, это бесспорно. А гены – это лишь физика! Скажите мне, как?!

Журналист заволновался.

– А зачем вы вернулись? – спросил он шепотом. – Почему вы опять стали…

Журналист опять замялся.

– Вупом, – подсказал я. – Вупырем. Вурдалаком. Вампиром. Смешно, за столько лет никому так и не удалось придумать приличного названия. Или глупые, или… еще глупее.

Журналист кивнул.

– Согласен. Но все-таки почему? Вы, первый, кому удалось стать человеком, снова вернулись в прежнее состояние. Добровольно! – Я знаю, что это не самое приятное состояние… – журналист сочувственно покачал головой.

– Это уж точно, – согласился я.

– И все-таки почему?

Я не ответил.

– Это из-за нее?

Журналист улыбнулся, и эта улыбка все испортила. Он мне сразу разонравился, нельзя так со мной улыбаться.

– Она ведь там? – журналист кивнул вверх. – Там? Я узнавал, но туда никого не пускают вообще! Это возмутительно! В наше время какие-то тайны… Вот, у меня тут есть…

Он вытащил записную книжку, принялся листать странички, бормотать:

– «Черный принц», списанный лайнер второго класса, выведен в сектор Солнца, расстояние от Меркурия… Переоборудован в клинику для изучения неизлечимых пока заболеваний – мобильное бешенство, веерный суицид, энтропия… Энтропию так и не удалось до конца побороть… По косвенным данным, на борту содержится около двадцати тысяч инфицированных… Она там?!

Он почти подпрыгнул от любопытства.

В наше время журналистов не было, точно помню. Братья Сиракузовы были, но это совсем другое.

– Энтропия излечима в девяноста семи процентах, остальные три процента, на которых не подействовала сыворотка, находятся на «Черном принце», – шептал журналист. – Вместе с носителями МОБа. Понятно, почему в случае чего станцию просто уронят на Солнце… Извините.

Он покраснел.

– Ничего, – успокоил я. – Ничего страшного. Но они не уронят. Я знаю.

– А вы ее ждете? До сих пор ждете?!

И улыбнулся. Дурак, со мной нельзя так улыбаться.

– Сколько лет ждете? Уже больше сотни ведь?! Это поразительно! Ожидание, длящееся веками! Профессор Цянь считает, что вы – новая ступень…

Я кашлянул. Профессора Цяня я бы спустил с лестницы еще пару раз. Слишком догадливый, слишком болтливый.

– Знаете, я разрабатываю некую этическую концепцию, в которой ваш опыт может стать краеугольным. Это новая парадигма, вы понимаете, не сегодня-завтра человечество шагнет к звездам, техника ушла вперед, а этика отстает. А разрыв недопустим, это может спровоцировать очередной регресс. А ваша история…

Он еще и философ. Философа мне только не хватало. Этическая концепция, как все сложно.

– Знаете, это одна из самых пронзительных историй… – Он улыбнулся.

Я тоже улыбнулся.

ТАК.

Записная книжка упала на пол. Он, кажется, язык прикусил еще.

– Вы меня извините… – забормотал он. – Я, наверное, позволил себе лишнего. Просто я не ожидал… Извините, пожалуйста, я совсем не хотел…

Искренне. Вроде бы искренне. Я не стал улыбаться еще раз. Я ведь не со зла улыбнулся, просто, чтобы посмотреть.

Философ не убежал.

– Ладно, – сказал я. – Ладно. У меня что-то голова болит сегодня. Приходите завтра. Завтра, пожалуй, поговорим. Про этические системы.

– Да-да, я все понимаю… – философ заволновался. – Еще раз простите, пожалуйста… Я не хотел… Честно, не хотел! Но мне все это очень важно.