Ольга Степнова - Тень секретарши Гамлета
– Как?! – подскочил Севка. – Как улетает?! Какой к черту Лондон?! Откуда вы знаете?
– Она дала интервью сегодня утром местным телеканалам. Сказала, что закончила все дела, выполнила свой долг перед дядей и уезжает. На прощание она хочет сделать подарок родному городу и завтра, в три часа дня, приглашает всех желающих посмотреть в Доме культуры свои фотоработы, которые она увезет в Лондон на персональную фотовыставку. Ее фотографии будут выставлены у нас всего на два часа, представляете? Желающих посмотреть набралось так много, что организаторы будут пускать в ДК только по пригласительным билетам, которые уже все распроданы.
Севка обессиленно рухнул в кресло.
– Вот и все, – упавшим голосом прошептал он. – Вот и конец.
– Милавина не заплатила вам ни копейки? – сочувственно поинтересовалась Драма Ивановна.
– Какие копейки?! При чем тут копейки?! – Фокин схватился за голову. – Что вы в этом понимаете!
– Зря вы так убиваетесь. По-моему, Милавина недостаточно хороша для вас.
Севка уставился на мисс Пицунду, словно увидел впервые.
– Вы так думаете? – осторожно спросил он.
– Уверена.
– Нет, вы так не думаете. Вы льстите мне, чтобы устроиться на работу. Официально.
– Да, официально устроиться я хочу. Но совсем не поэтому настаиваю, что Милавина стерва и дрянь.
– А почему?
– У нее глаза – ледышки.
– Что вы понимаете! – опять взвился Севка. – Она личность! Талант! Красавица! Звезда! На той орбите, на которой она обитает, нет места простым смертным!
Фокин выбежал на балкон и свесился через перила, словно надеясь увидеть среди прохожих бегущую к нему на всех парах Милу Милавину.
Никто из снующих внизу людей даже отдаленно не напоминал топ-модель. Все были скучными, спешащими домой простыми смертными, которых вечером ждали дети, собаки, диваны, телевизоры и неправильная высококалорийная еда. Все они ели после шести, пили пиво, смотрели сериалы и не были отягощены никакими талантами.
– Ей вернули картины? – крикнул Севка.
– Не знаю! В новостях об этом не сообщали, – откликнулась Драма Ивановна.
– Лаврухина ко мне! – Фокин влетел в кабинет, чувствуя, что отчаяние сменяется гневом. – Немедленно! Вызовите ко мне Лаврухина!
– Но… – растерялась Драма Ивановна, – я не могу вызвать Василия Петровича немедленно. Он же не у нас в штате…
– В штате! Практически. – Севка топнул ногой.
Драма Ивановна шмыгнула за дверь со словами «я попробую что-нибудь сделать».
Севка сел в кресло.
Она уезжает.
В Лондон.
А что он хотел?
Чтобы Мила Милавина вышла за него замуж, нарожала детей, Генриха называла папаней и возила ему раз в неделю водку на кладбище?..
Ни одна звезда не сходит со своей орбиты, как говорил один умный герой в одном старом фильме.
У Милы своя орбита, у Севки своя, и они – не пересекаются.
Нужно с этим смириться.
Лаврухин ворвался в кабинет красный и возбужденный. Плюхнулся на стул, выпил из графина всю воду и утер рукавом рот.
– Есть новости, – выдохнул он.
– Тебе дали полковника за задержание банды Ван Гога? – усмехнулся Севка.
– Ага, дали и еще поддали за утерю табельного оружия и служебного удостоверения. А новостей три: плохая, удивительная и странная. С какой начинать?
– С удивительной.
– Помнишь, Милавина утверждала, что картины не застрахованы?
– Помню.
– Так вот, это не так. В случае кражи или пожара за них полагается весьма солидная страховая выплата.
– И что? Что тут удивительного?
– То, что Милавина сказала неправду.
– Она могла не знать, что картины застрахованы, – отмахнулся Севка. – И потом, какая теперь разница, картины-то найдены!
– Нет, – покачал головой Вася.
– Что – нет?
– Это и есть плохая новость, Фок. Среди полотен, найденных у банды Ван Гога, есть все украденные за последний месяц картины русских художников, но картин из коллекции Грачевского нет.
– Как?! – подскочил Севка. – Как нет?!
– Сядь. Бандюганы на допросах твердят в один голос, что Грачевский – не их работа, и следователи отчего-то склонны им верить. Михаила Громова тоже уже тряхнули как следует, он даже с инфарктом в больницу свалился. Михаил Сергеевич клянется, что хотел купить картины у Роберта, но, получив отказ, больше к этой идее не возвращался.
– Врет! Он не мог отказаться от этой идеи, потому что собирался продать полотна Ван Гогу и навариться на них! Врет! Я считал, что Ван Гог прознал, у кого Громов собирается купить картины, и сам добрался до них без посредника, но теперь получается, что во всем виноват Громов! Картины у него!
– Громов в реанимации, поэтому его допросы отложены до лучших времен. На обыск его квартиры прокурор пока санкции не дал. В любом случае я не понимаю, Фок, зачем Грачевскому было рисковать своей жизнью и бросаться в бой за свои картины. Ведь они были застрахованы, и Роберт получил бы за них денежную компенсацию.
– Да ему не деньги нужны были, а шедевры! – закричал Севка. – Ты что, не знаешь этих коллекционеров? Они за какой-нибудь хлам, съеденный молью, жизни не пожалеют!
– Как бы то ни было, картины пока не нашли, – вздохнул Вася. – А уж наши опера умеют колоть преступников. Ловят плохо, а вот раскалывают хорошо.
– Значит, я провалил это дело, – прошептал Севка. – Поэтому Мила не отвечает на мои звонки. Давай свою третью новость, Лавруха. Ту, которая странная.
– Обнаружилось завещание Роберта Грачевского, написанное полгода назад. Знаешь, кому он завещал свои деньги, дом и коллекцию?
– Кому?
– Художественному музею.
– Что в этом странного?
– Но почему не племяннице? Она его единственная наследница! И зачем, скажи мне, Милавиной с такой прытью искать картины, если они ей не принадлежат?
– Она искала убийцу своего дяди, а не картины.
– Мне показалось – наоборот.
– Что тебе еще показалось? – Севка пробежался по кабинету, не зная, куда выплеснуть свое раздражение. – Да ты знаешь, сколько Милавина зарабатывает?! Да ей на фиг не нужны никакие завещания! Я уверен, я точно знаю, что она сама убедила своего дядю оставить имущество, деньги и коллекцию художественному музею!
– Ну, сама так сама. – Лаврухин встал, собираясь уйти.
– Стой! – схватил его за руку Севка. – Что же нам дальше делать?
– Мне драку между соседями на своем участке разбирать, а тебе – не знаю.
– А как же взаимовыручка, Лавруха…
– Я с тобой на ветке сидел? Сидел. В колодец за тобой прыгал? Прыгал. Да если бы не я, Фок, ты бы сгинул без вести в этом колодце!
– Это ты сгинул бы, если бы я не уперся в стены! Если бы не моя скалолазная подготовка, ты бы… ты… – Севка задохнулся от обиды и ярости. – Ты! Сын кукухин! Ты даже не знаешь, как петушок кудахчет! Из-за тебя нас обнаружили!
– Это ты с ветки грохнулся, скалолаз! – заорал Вася. – А мой петух всем понравился!
Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова Драмы Ивановны.
– У меня есть билеты, – заявила она.
– Куда? – в один голос заорали Севка с Лаврухиным.
– На выставку фотографий Милы Милавиной. Билетов уже нигде нет, но мой племянник достал целых пять!
– Я не пойду! – быстро среагировал Вася. – На хрена мне эта фотовыставка…
– Пойдешь! – схватил его за грудки Севка. – Куда я скажу, туда ты и пойдешь. Иначе весь РОВД узнает, как ты кукарекал на ветке!
– Гад! – прошипел Вася. – Предатель!
– А пойдемте все вместе, – предложила Драма Ивановна. – Там журналистов море будет, может, нас по телевизору покажут. И Шурочку позовем! Правда, один билет все равно лишний.
– Я папаню возьму, – зло отрезал Севка.
Пусть Милавина увидит его во всей красе: с боевой подругой, чокнутой секретаршей, придурком-участковым и пьяным папаней.
Пусть позабавится. Ведь ни одна звезда не сходит со своей орбиты.
Лаврухин убежал, ругаясь, Драма Ивановна уехала к племяннику за билетами, а Фокин, оставшись один, отправил эсэмэску Шубе: «Приглашаю на похороны своей любви. Жду завтра, в три часа дня, в Доме культуры. Алексу дай слабительного, чтобы не беспокоился».
Предстояло еще заманить папаню на это культурное мероприятие, но Севка знал, что в ДК есть буфет, где торгуют вином в розлив, поэтому был уверен, что папаня не ответит отказом.
Фотовыставка называлась «Там, где прошло мое детство».
Народу пришла тьма-тьмущая, и такая же тьма-тьмущая выпрашивала у входа лишние билетики.
Не то чтобы горожане так уж любили фотоискусство, просто личность Милы Милавиной вызвала бешеный ажиотаж.
Перед выставкой Севка хотел завезти папаню в парикмахерскую, но потом решил продемонстрировать Генриха общественности в его первозданной красоте: с седыми космами, торчащими в разные стороны, с заскорузлыми, скрюченными руками с намертво въевшейся в кожу землей, с большим носом, который в зависимости от дозы алкоголя поочередно приобретал все оттенки багрового, и с веселым, доверчивым, открытым всему миру взглядом. Ради «культурного мероприятия» папаня побрился, надел чистую розовую рубашку и сунул в рот пластик жвачки, чтобы зажевать, как он выразился, «аромат политических передряг». Аромат и правда был сильный, потому что накануне Генрих до полуночи обмывал декларацию о партнерстве с Монголией. Севке он сообщил, что пил за каждого монгола отдельно, но «исключительно анонимно», чтобы не навредить обществу, в которое недавно вступил.
